Однажды, давным-давно, когда Данечка был еще упитанной двухлетней гусеницей, мы впервые прилетели в Тель-Авив. Я так трепетала весь полет, что, спускаясь по трапу, поскользнулась и рухнула с предпоследней ступеньки плашмя, всем взволнованным лицом в посадочную полосу.

— Посмотри, Боря, — немедленно и строго сказала одна дама своему спутнику, — люди целуют землю обетованную, а ты что стоишь?
— Дорогая, — неуверенно ответил Боря, — мне кажется, девушка просто упала.
— Вот видишь, Боря, — сказала дама еще строже, — некоторые злоупотребляют алкоголем, а потом падают на землю обетованную.

Прилетев в первый раз в Тель-Авив, мы сразу поехали на море. И когда уже шли к остановке — прожаренные well-done, с песком в ушах и упитанной гусеницей под мышкой, — решили выпить холодного пива. В крошечном уличном кафе, в самом начале Алленби. Пиво нам принес хозяин — седой и с глазами невероятной синевы. Посмотрел на мрачного Данечку, всплеснул руками, скрылся за стойкой и вернулся с питой. Питу Данечка гневно отверг. Хозяин кафе принес маслины. Данечка начал угрожающе сопеть. На столе появился хумус. Потом фалафель. Салат из капусты. Соленые крендельки. Данечка надувался, заламывал бровь, уши шевелились от возмущения.

И тут хозяин кафе вынес мороженое.

На следующий день дедушка — а Данечка решил, что человек, познакомивший его с мороженым, может быть только дедушкой, — ждал нас на тротуаре. Он принес пиво, забрал Данечку, который и к своим-то на руки шел неохотно, посадил его на стойку и начал гулить над ним, как голубь. Данечка гулил в ответ и мимоходом заглатывал человеческую еду.
И это повторялось каждый день. С нами дедушка общался сложно — мы не знали иврит, дедушка не знал английский. Он отлавливал прохожего, спрашивал, говорит ли тот по-русски, если прохожий кивал, дедушка тащил его к столику, аккуратно придерживая за плечо, рассказывал о себе, прохожий обреченно переводил, вырывался и сбегал, дедушка отправлялся ловить следующего.
Постепенно мы узнали, что он из Сербии и что у него здесь три любимых внука, которые едят очень хорошо, и хумус тоже, потому что если ты не ешь хумус, ты разбиваешь сердца всех, кто тебя любит. Данечка, несмотря на все увещевания и гуление дедушки, от хумуса отказывался категорически. Дедушка нас очень жалел.
Потом наши каникулы закончились, мы улетели обратно и вернулись только через год.
Дедушка узнал нас сразу. Принес Данечке все лучшее сразу. Привел прохожего и горестно пел ему в ухо. Прохожий кивал и смотрел на нас неодобрительно.

И вот прошло десять лет. Данечка больше не похож на упитанную гусеницу, у нас один размер ноги. Но когда мы прилетаем в Тель-Авив, он спрашивает — зайдем к дедушке? И мы обязательно заходим. Дедушка продал свое кафе. Теперь он просто сидит за столиком, курит, пьет кофе и смотрит на море все такими же синими глазами. И радуется тому, что Данечка научился есть питу — пока без хумуса, но хотя бы так, — и, значит, наши сердца не разобьются.

А еще здесь можно встретить того, кого никак не ожидал встретить, ну, по крайней мере, в этой жизни.
Однажды мы лежали у моря, плавились, таяли и никак не могли уползти из-под солнца — после московской зимы трудно согреться, а каждая минута в тени считается прожитой зря. Возможно, мы даже слегка дымились.
К нам подошел молодой человек, с русой бородкой и дредами, в холщовой хламиде, босой, с холщовой же сумкой через плечо. Минут пять стоял над нами, улыбался, потом достал из сумки солнцезащитный крем и протянул Костику.
— Sun is hot, – сказал он, – very hot⁽¹⁾×(1) Солнце жаркое, очень жаркое (англ.).
Потом стрельнул сигаретку. Начитанный Данечка, внук и правнук врачей, строго сказал, что вообще-то курить вредно. Сказал по-русски.
— I know, – ответил молодой человек. – I’m God⁽²⁾×(2) Я знаю. Я Бог. (англ.).
Поцеловал Данечку в макушку и ушел по воде.
Ладно, по кромке прибоя.