**28 января в галерее «Веллум» открылась выставка графических работ Меера Аксельрода (1902–1970). На ней — прибалтийские пейзажи, белорусские штетлы, иллюстрации к рассказам Шолом-Алейхема.
В России первые выставки Меера Аксельрода состоялись уже после смерти художника, в 1970-е годы. Тогда заговорили об особой проницательности его портретов, о непохожести на Шагала и создании собственного метода, тонко балансирующего между сухой линейностью и свободой красочного мазка. Однако при жизни Аксельрода это мало кого интересовало. Долгие годы он писал фактически для себя, терпеливо складывая в папки работы (а он писал с обеих сторон листа), наверное, не думая о том, что когда-то им предстоит оказаться в музеях.
Внук Меера Аксельрода, художник Михаил Яхилевич рассказал «Букнику» о «молочном треугольнике», крымских коммунах и «Иване Грозном».**
Аксельрод начал заниматься живописью в тот счастливый момент, когда искусство в России по-настоящему процветало. В 20-е годы его работы выставлялись по всему миру. Но в 1930-е годы ситуация вдруг изменилась.
Когда в 1932 году образовался Союз художников, все художественные группировки, в том числе «Четыре искусства», куда входил Аксельрод, разогнали. Стало легче за всеми следить, за всеми досматривать. Потом, к середине 30-х годов, выделили две группы опасных для власти художников: социально чуждых, которых назвали «формалистами», и тех, кого еще можно было исправить, — так называемых «попутчиков». В последнюю попал Аксельрод. По счастью, в тот момент у еврейских художников нашлась ниша — они стали работать в еврейских театрах — ГОСЕТах. А еврейский национальный театр все-таки предполагал некоторую условность и отличался от русского, в декорациях которого появились натуралистическая пышность, и все прочие признаки формирующегося социалистического реализма. В еврейских театрах тогда многие работали — Альтман, Лабас, Тышлер. Ну, а в конце 40-х годов эти театры, как и еврейские издательства, закрыли.
Когда началась война, Аксельрод получил повестку на фронт, но его спас Эйзенштейн, который тогда снимал «Ивана Грозного». Он пригласил Аксельрода в съемочную группу, и там они вместе с Иосифом Шпинелем работали над эскизами фресок и декораций к фильму. В Алма-Ату тогда приехал какой-то митрополит и сказал, что не понимает: как эти два еврея могли сделать такие прекрасные декорации?
А после войны Аксельроду удалось вписаться в московскую художественную жизнь?
После закрытия театров и издательств и до начала 60-х годов перебивался совершенно случайными заработками: афишами, оформлением магазинов, рисовал мясные туши. Тогда ему выпал один большой заказ, который они делали вместе с его учителем Владимиром Андреевичем Фаворским — оформление Павильона животноводства на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Но проект этот не прошел, потому что, как им сказали, они плохо передали «молочный треугольник». Правда, никто не понимал, что это такое.
Аксельрод много писал в белорусских местечках. Кроме пейзажей и зарисовок, у него есть множество прекрасных портретов.
Дело в том, что так он пытался запечатлеть уходящий мир. Аксельроду не без оснований казалось, что мир этот исчезает, растворяется, поэтому хотелось изобразить близкую ему среду, в которой он родился и вырос. Поэтому у него так много портретов 20–30-х годов, в основном детей и стариков. Буквально через 10 лет никого из этих людей не осталось.
Еще в 30-е годы он создал серию «В степи» — в еврейской сельскохозяйственной коммуне Войо-Ново.
Создание коммун — идея «Джойнта». Когда-то Сталин заявил, что признаком народа является общий язык, культура и территория. А поскольку у евреев территории не было, они были названы народностью. И когда американские евреи этим вопросом обеспокоились, придумали проект — арендовать для евреев целинные земли в степном Крыму. Коммуны эти, надо сказать, процветали. Им поставляли из США прекрасную технику, туда приезжали энтузиасты, люди в основном левых убеждений, многие возвращались из Палестины. Но когда начался переход к колхозному и совхозному строительству, их просто разогнали. Агрономов и прочих специалистов посадили, а коммуны преобразовали в совхозы, которые просуществовали до войны, пока не пришли немцы.
Кстати, одна забавная история из жизни еврейских коммун. Туда, в степь, вместе с Аксельродом приехал и его друг, художник Горшман, который влюбился в одну из коммунарок Ширу. Из Палестины, уже с тремя детьми, она вернулась в Советский Союз строить коммунизм. Потом Горшман привез ее в Москву, а поскольку жить было негде, все они поселились у Аксельрода в каморке. В такой ситуации моя бабушка даже уехала рожать маму в Минск, потому что в этом жилище невозможно было протолкнуться. Шира Горшман стала известной писательницей, а одна из ее дочек Шуламит работала костюмером в театре Маяковского и приютила у себя бездомного артиста, которому тоже негде было жить, — своего будущего мужа Иннокентия Смоктуновского.
Как Аксельрод относился к идее «еврейского искусства», искал ли национальную эстетику в живописи?
Он не входил в «Культур-Лигу» — объединение художников, искавших особый еврейский стиль. Но ему казалось, что национальное можно выразить через глубину понимания этнического своеобразия народа и его повседневного бытия. То, что может выразить художник одной национальности, другому художнику едва ли под силу. Вот это, наверное, и было его «национальным искусством».
Выставка проходит с 28 января по 24 февраля в галерее «Веллум» в центре «Артефакт» по адресу: Москва, ул. Пречистенка, 30/2.
