В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка работ Анатолия Каплана (1903–1980), иллюстратора еврейских народных сказок и песен, рассказов Шолом-Алейхема и Менделе Мойхер Сфорима, бытописателя штетла и воспевателя мифа о козленке — символе вечно спасаемого народа.
В культуре СССР середины XX века фигура Анатолия Каплана (настоящее имя — Танхум бен Леви Ицхок Каплун) не выглядит совсем уникальной — список тех, кто прошел культурную цензуру по системе «национальных квот» на исходе 50-х, был довольно внушительным. В эти годы издаются рассказы Менделе Мойхер Сфорима и Давида Бергельсона, стихи Льва Квитко и Ошера Шварцмана. В 1959 году официально отмечается столетие Шолом-Алейхема (к этой дате по мотивам его рассказов Каплан создает серию литографий), а в 1960-м — юбилей Соломона Михоэлса. Выпускаются «Коллекция еврейских песен» на идише и русском в обработке Зиновия Компанейца, а затем — вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии» Дмитрия Шостаковича. С 1961 года публикуется литературный и общественно-политический журнал «Советиш Геймланд». Анатолию Каплану посчастливилось стать участником и оформителем советского проекта возрождения идишской культуры.
Важная составляющая литографий Каплана — текст, который пишется крупными, «прыгающими» над условной строкой буквами, будто перенесенными на бумагу с потертых временем эпитафий. Словесный комментарий к изображениям иногда написан на двух языках, часто — только на идише, прочесть который в 50-е годы, а сегодня и подавно способны немногие. Так, отчасти поневоле, текст принимает роль замысловатого орнамента, сквозь рамку которого мы смотрим на героев Шолом-Алейхема и туманные рогачевские пейзажи.
Излюбленный персонаж Каплана, вне зависимости от сюжета и пространственного контекста рисунка (исключение составляют лишь виды Урала и Петербурга), — козлик. Его трогательный и мечтательный образ помещается во все мыслимые ситуации: вот козлик мирно стоит напротив сельского дома, иногда с вороной на спине, иногда в компании гусей и кота, мокнет под дождем, щиплет цветущую вишню, подсолнухи или бублики, вот он спит у колыбели, идет с хозяевами в суд или бежит по улице местечка, увиливая от ударов хворостиной. Во всех зарисовках этот образ маленького одинокого козлика, всплывающего белым пятном на фоне потемневших заборов, как будто неизбежен.
В длинной галерее козлиных персонажей особенно любопытна серия иллюстраций к песне «Хад Гадья», которую обычно поют в завершение пасхального седера. В ней рассказывается история о козленке, купленном за два зуза: козленка этого съедает кот, а кота съедает собака, собаку бьет палка, палку поедает огонь, который заливает вода, которую выпивает вол и так далее, пока Б-г не поражает Ангела смерти и не завершает нескончаемую череду поражений. «Один-единственный козленок» в интерпретации мудрецов — это народ Израиля, а повергающие друг друга животные и стихии — его многочисленные враги. Так козел из заурядного обитателя местечка превращается в возвышенную аллегорию народа, избранного Творцом и получившего две скрижали завета с высеченными на них словами Торы.
Битва двух козлов в изумрудно-зеленом свете у холма, окрашенного малиновым закатом, — редкий случай, когда картина Каплана всеми средствами стремится передать бурную, насыщенную эмоцию. Другой подобный пример — рисунок «Праздничный танец»: на звонком оранжевом фоне листа бородатый еврей в ярко синем лапсердаке пляшет, широко распахнув талес в исступленной радости и веселье.
Однако созерцательному и молчаливому тону большинства работ Каплана движение вовсе не свойственно, а привычные открытые цвета — золотой, оранжевый и фиолетовый — в его интерпретации становятся потускневшими, будто патинированными и сдерживаются тугими черными контурами, как свинцовыми прутьями витража.
«У колыбели без дела лежит козочка белая. Она пойдет на базар, купит изюм и миндаль. Козочка с изюмом быстро примчится. Ты будешь, мой мальчик, отлично учиться».
Почему мы настолько привязываемся к какому-то месту, что мечтаем о нем спустя многие десятилетия? Ведь место это было вполне заурядным, одним из тысячи подобных, отнюдь не столицей и не священным городом. Возможно, так мы упрямо лелеем детство, его особое состояние, рассеянное и вечно удивленное, когда многое кажется значительным, а все живые существа — прекрасными и похожими друг на друга. В сущности, все работы Каплана описывают это самое ощущение, которое для художника оставалось абсолютным реальным и почти осязаемым на протяжении всей жизни.
Обычно пишут, что творчество Каплана «было посвящено еврейскому местечку, передавая его образ глубоко и тонко». Каким же оно было — белорусское местечко начала XX века? У него мало конкретных и броских черт, там редко что-то происходит, одно событие похоже на другое: кто-то женится, устало сидит на скамейке, по улице, подпрыгивая, бежит козленок, кто-то заходит в лавку к часовщику и с любопытством разглядывает прилавок, кто-то зажигает субботние свечи.
Но почему-то каждый раз, когда смотришь на эти дворы, лавки, столы и палисадники, чувствуешь жгучую ностальгию по тому, чего никогда не знал, и становится грустно, что от этой замкнутой, несуетной и счастливой жизни, с которой так легко уживалось вечное ощущение детства, ничего не осталось. Наверное, мы обречены воспринимать картины еврейского местечка именно так — как свидетельства исчезнувшей цивилизации с трудно находимыми сегодня, редкими обломками. И в этом наше восприятие неимоверно отличается от ощущения тех, кто совсем недавно переживал эту культуру как совершенно живую и настоящую.
