ОЛ: Прежде чем начать интервью, хочу спросить: какие вопросы вы не любите?
СЦ: Ах, вы знаете, задавайте все, я проста в обращении — «стирка в любом режиме», знаете такое выражение? Брать интервью во времена моей молодости было очень модно, меня часто посылали на такие задания, и я этого страшно не любила, хотя ведь это просто — ты только спрашиваешь и никакой ответственности за ответы не несешь. Тогда диктофонов не было, надо было сразу записывать, это очень задерживало беседу, а после я еще и не могла разобрать собственный почерк... Нет, не мой жанр. Я вообще не любопытна. Так что спрашивайте о чем хотите. Можно я буду при вас вязать? Очень люблю!
ОЛ: Ну тогда начнем с самого популярного вопроса. Роман «Нигде в Африке» принес вам мировую известность. Причем даже не столько сама книга, сколько фильм по ней. Вам он понравился?
СЦ: Это самый часто задаваемый вопрос, верно. Я была очень удивлена таким успехом книги. Объясняю это тем, что в тот момент люди были увлечены Африкой, Африка была в моде. Честно говоря, именно это африканофильство заставляет меня сдержанно отзываться о фильме. Потому что в книге я вовсе не собиралась показывать Африку с романтической ее стороны, но в фильме акцент беспощадно смещен с метаний евреев, вынужденных приспосабливаться к совершенно иной среде, с отрыва от корней, с трагедии эмиграции именно на романтическую семейную историю. Я не согласна с таким видением романа, моя мать показана неправильно и как-то нелепо, это меня очень и очень расстроило, но после того, как фильм завоевал «Оскара» мне оставалось только радоваться за создателей фильма — не ворчать же после такой награды, что, мол, все было не так… Наверное, это судьба всех авторов. Писать сценарий — этому нужно учиться. Я не умела. Каролина Линк — режиссер фильма — прислала мне готовый сценарий, я заметила на скорую руку двадцать ошибок, о которых не замедлила ей сообщить. Все двадцать так и остались методично неисправленными. Не стоило и писать ей про эти неточности. Недавно я прочитала где-то, что мы эмигрировали в день рождения Гитлера. Почему? Я об этом ни слова не писала, мой отец уехал в январе, мы в июне, а день рождения Гитлера 20 апреля, что за ерунда, разве не достаточно уже того факта, что мы эмигрировали, не говорит ли это само за себя, зачем эти фиктивные даты, «знаки»? Для усиления впечатлений?
ОЛ: Вас часто спрашивают, не родственница ли вы Стефана Цвейга?
СЦ: Да, очень часто. На интервью, знаете ли, посылают молодых начинающих журналисточек — волонтеров, они девочки старательные — ходят, но совершенно не готовятся и для того, чтобы хоть о чем-то написать, задают дурацкие вопросы. Цвейг — моя настоящая фамилия, никаких псевдонимов я никогда не брала, для чего? Иногда спрашивают — вы не дочка Стефана Цвейга? Хочется ответить: глупая вы корова, у него же не было детей!
ОЛ: А вы много читаете? Любите русскую литературу?
СЦ: В последнее время — ровно столько, сколько позволяют мои глаза. И от этого очень страдаю. Не ношу очков — только когда пишу или читаю, и глаза от них устают.
Я выросла на английской литературе. Русская литература — пробел в моем образовании. Когда читала Достоевского, ужасно путалась в длинных фамилиях и непонятных именах. Сама стараюсь выбирать только короткие имена. Предполагаю, для немца читать Достоевского — все равно как для русского — Голсуорси. У него столько же персонажей с запутанными именами и семейными связями! А вот театр любила и люблю — Чехова смотрела с удовольствием. Если не очень грустно или страшно — тогда и Гоголя. Да, еще этот, как же его... в Баден-Бадене жил... Тургенев, вот! Достоевский-то в Баден-Бадене только состояние свое продул, впрочем, Висбаден тоже борется за гордое имя города, обанкротившего Достоевского. Кажется, эти города между собой насчет Достоевского так и не договорились.
Меня интересовала история последнего царя, которого убили. Его жена ведь из Дармштадта, и ее бабка — королева Виктория, а я большая поклонница Виктории.
ОЛ: Как вы относитесь к религии? Что для вас иудаизм?
СЦ: Все, что написано в моих книгах, — правда. Я не набожная или благочестивая, нет. Я чту традиции, хотя бы даже в память о моих родителях. На праздники хожу в синагогу — там у меня, сколько я себя помню, всегда было зарезервировано место. Но я ничего не понимаю в службе и очень скучаю, поэтому быстро ухожу. Мой племянник с семьей, они живут этажом ниже, в квартире моего покойного брата, приходят к нам в пятницу вечером на семейный ужин. А скоро Ханука — тоже будем праздновать, а как же! Внуку четыре, он уже все понимает, если хочешь, чтобы ребенок приобщался к еврейскому, надо же для этого что-то делать. Он ходит в еврейский детский сад, видит это и в семье. В еврейской общине Франкфурта я с момента возвращения в Германию — с 1947 года.
ОЛ: А почему вы вернулись?
СЦ: Мой отец был юристом, и продолжать работать по специальности он мог только в Германии. Поэтому мы и вернулись. Отец был очень загружен работой. Кроме обычных процессов вел дела о компенсации материального ущерба евреям, пережившим Холокост, в том числе и дела отца Анны Франк: кажется, у того была земля во Франкфурте. Об этом я подробно написала в книге «Где-то в Германии» — там целая глава посвящена тому, как я ходила с отцом Анны обедать.
СЦ: Совершенно непонятно, почему издательства делают половину дела. Ведь «Где-то в Германии» — вторая часть, продолжение «Африки». Собственно, эта дилогия и есть история моей жизни. Никакого интервью тогда не нужно было бы.
ОЛ: Каково это было — вернуться домой после 9 лет на другом континенте?
СЦ: Домой вернулись мои родители. Мой дом был уже в Африке. Что я помнила о детстве? Я и немецким-то владела только на бытовом уровне, писать-читать на нем не умела, свободно говоря на английском и суахили. Через несколько месяцев мне удалось избавиться от английского акцента и научиться читать и писать на «родном» немецком, но я до сих пор считаю по-английски и, бывает, не сразу понимаю смысл немецких шуток.
ОЛ: В 2007 году вышел ваш роман «Дом на аллее Ротшильда», в 2009-м — его продолжение «Дети аллеи Ротшильда», в 2010-м — «Возвращение на аллею Ротшильда» и вот, в октябре этого года, аккурат к книжной ярмарке во Франкфурте — четвертая часть саги «Начать заново на аллее Ротшильда», которая охватывает 1948—1950 годы. Вы ведь сами живете в доме на аллее Ротшильда?
СЦ: Да, я сама живу в доме № 9 на аллее Ротшильда, это и есть тот самый дом. Его купил в 1950 году мой отец, а в 1952-м в дом въехала наша семья. До известных событий он принадлежал еврейской семье Изенберг. В 1942 году последняя представительница этой семьи, 82-летняя Роза Изенберг, была депортирована в Терезиенштадт, где смогла выдержать лишь четыре недели. Я чувствовала необходимость написать об этой семье, дать им возможность дожить. И в моем романе многие выжили.
ОЛ: Вы будете писать продолжение?
СЦ: Продолжения не будет. Главных героев я уже достаточно состарила, многих поубивала... Я начала писать книги об Африке, потому что мне очень не хватало Кении. Я мысленно все время возвращалась к этому периоду моей жизни. Но в Германии мне стало не хватать Германии моего детства, и я решила изобразить то время для своих читателей. Без прикрас, разумеется.
ОЛ: Последняя книга охватывает период, который вы сами пережили. Чтобы написать предыдущие части, вам приходилось работать в архивах?
СЦ: Все книги основываются на моем опыте. Но эту — последнюю — писать было интереснее всего. Я очень много помню. И свои ощущения, и рассказы окружающих, и судьбы людей, с которыми приходилось сталкиваться, — специфика работы отца давала мне много материала для романа. Вообще, я на память не жалуюсь. Главный герой книг об аллее Ротшильда — юрист. Мой отец и покойный брат были юристами, мне легче всего оперировать терминами этой профессии. Когда я писала книгу о детском враче — «Мечта о рае», была очень скованна в описаниях, потому что совершенно не представляла себе, что собственно он делает. Поэтому-то читатель ни разу не «сталкивается» с ним на приеме в больнице. Потом я подумала — сколько же всего я могу написать о юристах. В послевоенное время почти все вернувшиеся евреи были либо адвокатами, либо врачами, у меня был очень маленький выбор. Однако же получилась неплохая книга. В ней описывается смешанный брак — немка-христианка, перешедшая в иудаизм, и еврей. Эта семья была списана с моего брата. Его первый неудачный брак был смешанным, и он очень хотел, чтобы я затронула эту тему. К сожалению, книги брат так и не увидел и окончания не узнал.
ОЛ: Так все ваши книги автобиографичны?
СЦ: Не все книги описывают именно мою семью, таких только две — дилогия «Нигде в Африке» и «Где-то в Германии» и «Остается только любовь» — но все мои книги в той или иной степени автобиографичны, конечно же. Пожалуй, только одна, кстати, самая любимая книга нарушает эту закономерность. Речь идет о «Кошке моей мечты», ее я написала от лица кошки. Там я придумывала необычные для немецкого языка слова, потому что кошки, несомненно, говорят именно такими словами, играла как могла, и это доставляло мне истинное удовольствие. Работая над «Кошкой», я очень много смеялась.
ОЛ: Вы любите кошек?
СЦ: Я люблю всех животных — после африканского детства это неудивительно. Мою сиамскую красавицу я тоже очень любила. Она прожила двадцать два года! Когда она все-таки умерла, я не стала заводить еще одну — тогда я посчитала, что если она тоже проживет двадцать два года, то мне уже будет больше ста... Вернее, не будет.
ОЛ: Значит, продолжения «Аллеи Ротшильда» не будет. Жаль! Но ведь наверняка у вас есть идея следующей книги. Вы уже начали ее писать?
СЦ: Это правда. Идея есть… К сожалению. Хотела было сделать паузу, а потом подумала — мне 79 лет. Почему бы не сделать себе подарок к восьмидесятилетию — новую книгу? Я суеверна, поэтому ничего не расскажу про задумку, но две главы уже написала. Вы как читатель, наверное, не обращаете на это внимания, но я стараюсь всегда делать главы одинаковыми по размеру. Эта привычка осталась у меня со времен моей журналистской деятельности, когда считали полосы. И редактирую я тоже главами. Написала, перечитала, все факты, цитаты выверила, отредактировала — отослала в издательство. Следующая. Необычный способ, понимаю. Но так я пишу. Кстати, в издательстве всегда удивлялись, в каком идеальном виде я предоставляю свои рукописи. Сейчас все просто — компьютер. А раньше, на пишушей машинке, я всегда перепечатывала страницу заново, если на ней были опечатки.
ОЛ: Как вы пишете? У вас есть распорядок дня?
СЦ: Да, и очень четкий. Я стараюсь начать писать в 8:30 утра, и завершить в 12:00. Ежедневно. Если время поджимает и издательство давит — мол, быстрее, сроки, — тогда работаю до пяти вечера.
ОЛ: Вы всю жизнь занимались журналистикой. А сейчас?
СЦ: Я веду еженедельную субботнюю колонку во франкфуртской вечерке. Это непросто — ведь тему для колонки я должна придумать сама, а темы, знаете ли, не бесконечны.
ОЛ: И на какие темы вы пишете?
СЦ: На все! Кроме политики и экономики. В экономике я ну ничегошеньки не понимаю, это так скучно.
Не так давно ко мне обратилась одна редакторша — напишите, пожалуйста, о том, что для вас значит Рождество? Хотелось ответить ей — дуреха, да ничего для меня не значит этот праздник! Почитай обо мне что-нибудь, посмотри фильм — у нас скоро Ханука, о ней могу написать.
ОЛ: У вас есть и детские книги, и переводы для детей с английского...
СЦ: Я начинала как детская писательница. Боже, это было так давно... В редакции бывали свободные минутки, вот я и решила тогда попробовать. Когда я написала «Рот, полный земли» и эта книга неожиданно завоевала на фестивале детской книги в Голландии главный приз, я подумала — ведь это история моей жизни, моего детства. И я «отработала» ее в маленькой детской книжке. Не развернуть ли ее? Так и появился роман «Нигде в Африке». И переводила я тоже между делом — на этаже, где находилась редакция моей газеты, было издательство, где я и получала переводы, опять же практически без отрыва от производства. Я бы и сейчас с удовольствием переводила — да издательства требуют от меня теперь только оригинальные книги.
ОЛ: Каким вы помните Франкфурт конца сороковых?
СЦ: Это был для меня совершенно чужой город. Холодно, грязно, очень голодно. Десять месяцев понадобилось нам, чтобы найти жилье, а ведь, кроме меня, у родителей был мой тогда годовалый брат. Пока отец не купил дом на аллее Ротшильда, мы все ютились в комнате при еврейском госпитале. До денежной реформы 1948 года мы в основном думали только о том, сколько грамм мяса дают по карточкам и будут ли их в этом месяце вообще отоваривать. И вот в это голодное время я открыла для себя театр. Конечно, все здания театров были разрушены, но труппа играла в здании Биржи. Билетов было не достать — франкфуртцы изголодались не только по хлебу, но и по зрелищам. В еврейскую общину всегда давали несколько билетов, и отец брал для меня. Сам он не ходил, не хватало времени, но, протягивая мне билет, усмехаясь, говорил — надо же, никогда бы не подумал, что быть евреем так выгодно! А для меня театр стал открытием — в Африке я представляла себе пьесы только в виде книг, которые и читала запоем. Сразу же после окончания школы стала работать в дюссельдорфской еврейской газете, причем поначалу именно театральным критиком.
ОЛ: Действие ваших книг всегда происходит во Франкфурте...
СЦ: Для меня это было совершенно однозначно. Франкфурт — город, где я так долго прожила... Только так можно создать настоящий колорит. Впрочем, я жительница Борнхайма (район Франкфурта — О.Л.), и, поверьте, во многих частях Франкфурта ни разу даже не была и не представляю, как туда добраться. При этом Франкфурт такой маленький! Не знаю уж, Германия ли моя родина, Африка ли, но Франкфурт — точно.
ОЛ: Во Франкфурте было тогда не так уж много развлечений — театр в Бирже, религиозные общины и дома культуры. Какую роль играл для вас франкфуртский «Америка-хаус» — американский культурный центр?
СЦ: Очень большую. Во-первых, он был отапливаемым! Во-вторых, там всегда давали чашку какао! Ну и, в-третьих, для меня это была отдушина — ведь я уже говорила, что приехала во Франкфурт с довольно плохим знанием немецкого, но свободно владея английским, — в Кении я весь учебный год проводила в английском интернате, а дома бывала только три месяца. А в «Америка-хаус», кроме всего прочего, была прекрасная англоязычная библиотека: Теккерей, Диккенс, Шекспир, Голсуорси... Когда учитель немецкой литературы спросил меня, кто мои любимые поэты, и когда я наконец поняла, о чем он меня вообще спрашивает, я ответила: Шелли и Китс! И увидела, что на сей раз учитель меня не понял.
ОЛ: Вы пишете, что в конце сороковых женщины снова начинают краситься, красиво одеваться и, что удивительно, снова садятся на различные диеты.
СЦ: А что тут удивительного? Женщины есть женщины. Когда вдруг стала появляться еда, они не могли наесться. Съесть один кусок торта после столь длительного воздержания не представлялось возможным — быстро приканчивался весь торт. И в какой-то момент, когда в журналах стали печатать моду от Диора и прочих, в которую можно было «вписаться» только с тонкой талией, женщины спохватились и — да-да, стали садиться на диеты.
ОЛ: Вы очень элегантно одеваетесь. Интересуетесь модой?
СЦ: Очень даже! В молодости тоже интересовалась, но избрать моду своей профессией никак не могла. Как бы я сказала об этом отцу?! Для того чтобы стать дизайнером, надо сначала было пройти курс обучения шитью. В моей семье большего падения представить себе не могли. Да я и не была бы хорошей швеей. Вяжу вот. Но за модой слежу, вы правильно заметили.
СЦ: Конечно! Старый добрый «Розенталь». Я до сих пор им пользуюсь! У нас это называлось — «посуда во искупление». Кстати, вот он — вы пьете из него чай. Хотя вот именно эти чашки я купила позднее — посуда, знаете ли, бьется.
ОЛ: Я пыталась найти информацию об этих «сервизах во искупление» — ее нигде нет.
СЦ: И не найдете. Это был довольно короткий период, одноразовая акция, как сейчас принято говорить, и, вероятно, массового возвращения евреев в тогдашний Франкфурт еще не было, рассказать некому — не все ведь приехали назад так рано, как мы. Думаю, это была инициатива именно франкфуртского бургомистра.
ОЛ: Что для вас Израиль?
СЦ: К сожалению, я никак не ассоциирую себя с Израилем. Я и языком-то не владею. Это большая редкость, но у меня нет ни хороших знакомых, ни родственников там. Оба раза, когда я была в Израиле, я была совершенно сбита с толку, хотя бы уже оттого, что не могла прочитать название улицы! Ну, названия можно прочесть и по-английски, конечно, не в этом дело. Говорят, сейчас для израильских парламентариев организовали курсы «хороших манер». Наверное, это то, что меня смущало, — израильтяне любят подвигать локтями. Правда, я уже очень давно там не была.
ОЛ: Вы закончили школу имени Шиллера во Франкфурте?
СЦ: Да, и в июне этого года была там на встрече, старшеклассники участвовали в своеобразном проекте — описывали мою жизнь, мои книги, биографию. А потом захотели со мной познакомиться и пригласили на встречу. Я пошла с удовольствием. В эту школу меня часто приглашают — почему-то они забыли, что выпускные экзамены я там сдать не смогла, ушла без аттестата, наверстала уже потом. Все равно считают меня почетным выпускником.
ОЛ: На сколько языков переведены ваши книги? В основном, наверное, роман об Африке?
ОЛ: Вы привыкли к успеху каждой вашей книги?
СЦ: В Африке я была лучшей ученицей в классе. Как-то раз я принесла папе очередной табель — похвастаться, а он лишь сказал: «Ну что ж, среди слепых и одноглазый — король». Я каждый раз радуюсь успеху. Но себя оцениваю адекватно.
ОЛ: За два года до выхода книги «Нигде в Африке» вы получили медаль «За заслуги перед Германией»...
СЦ: Сама не знаю за что. Непонятно. За вклад какой-то куда-то. Вроде я ничего никуда не вкладывала. Официально — за вклад в немецко-еврейское взаимопонимание, как-то так. Я ее не ношу — у меня есть брошки покрасивее.
