Только что в США вышла книга профессора Бостонского колледжа Максима Д. Шраера «Покидая Россию: еврейская история» — она еще не переведена на русский язык, в отличие от его же книги 2013 года — «В ожидании Америки». «Покидая Россию» — рассказ о детстве и юности автора, выросшего в СССР в семье отказников и после долгих препятствий эмигрировавшего. Максим Д. Шраер — о том, почему из России невозможно уехать даже после эмиграции, и о своей работе с багажом воспоминаний, о которых «неловко говорить в трезвом виде».
С Максимом Д. Шраером поговорила Лия Зельцерман.
Максим Д. Шраер: Это был органический процесс, и для сочинения обеих книг потребовалась дистанция времени, пространства и языка. Еще до написания книги «В ожидании Америки» («Waiting for America») я начал размышлять о предполагаемой мемуарной книге о детстве в СССР. Но жизнь — литературная и семейная — нередко сама нами распоряжается. Книга «В ожидании Америки» оттеснила на задний план мои предыдущие попытки писать в автобиографическом ключе. Я закончил «В ожидании Америки» в конце 2005 года, когда мы с женой ждали рождения Мируши, нашей старшей дочери. Эта книга стала историей транзитных месяцев, которые молодой беженец из СССР проводит в Вене, а потом в Италии; книга начинается в Москве в день отъезда и кончается в Нью-Йорке в аэропорту Кеннеди. Это об открытии нового мира после двадцати лет взаперти. Романтическая история, полная приключений, которые преображают самое «я» автобиографического героя. Несмотря на нотки грусти и ностальгии, я все же думаю, что это веселая книга, — праздник освобождения советских евреев из плена истории.
«В ожидании Америки» вышла в оригинале в 2007 году, и в том же году родилась Танюша, наша младшая дочь. Теперь я уже представлял себе родившихся в Америке дочерей, которые расспрашивают меня о своем — моем — еврейском и советском происхождении. Приняв обличье Мнемозины, моя жена Кэрен торопила меня начать приквел к книге «В ожидании Америки». Вот так родилась книга «Покидая Россию» («Leaving Russia»). Это одновременно мемуарный рассказ о еврейской жизни и смерти на рубеже развала советской империи и аналитическая автобиография выходца из СССР. В книге немало счастливых страниц — о любви, дружбе и литературном становлении. Но все же в целом это горькая книга, история травмы и преследований, книга расставания и отрезанного прошлого.
На сочинение «Покидая Россию» ушло несколько лет, и временами работа над книгой доставляла мне боль. И хотя с хронологической точки зрения это приквел, это совсем другая книга и по материалу, и по общему настрою. Я не уверен, что «Покидая Россию» и «В ожидании Америки» составляют дилогию. Быть может, перевод и издание приквела в России поможет мне разрешить собственные сомнения. И верите ли, читатели уже спрашивают, начал ли я писать третью часть будущей трилогии. На сегодняшний день я только смутно представляю себе очертания книги о любовном свидании советского иммигранта с Америкой.
ЛЗ: Интересно, пользовались ли вы историческими источниками в процессе написания книги или же только полагались на собственную память и память своих родителей?
МШ: Решительно — нет. Никакого «рисерча» в том значении слова, которое применимо к работе над моими критико-биографическими книгами —о Набокове, Бунине, Сельвинском и других писателях. Работая над книгой «Покидая Россию», я полагался на свою память и свои воспоминания. Я старался писать о том, что я лично испытал и увидел — увидел глазами участника и свидетеля. Разумеется, я обращался к источникам и фотографиям из архива моих родителей, Давида Шраера-Петрова и Эмилии Шраер (Поляк), и советовался с ними в ходе работы над книгой, стараясь не допустить фактических ошибок. Но сочинял я по памяти, и это в значительной мере личный рассказ, а не коллективная биография поколения, не история отказнического движения. Единственное исключение — глава «За степью, у Черного моря». Здесь я полагался на сохранившийся дневник, который я вел летом 1986 года в экспедиции. Это единственный дневник, который я вел в советской жизни, и мне посчастливилось увезти его в эмиграцию.
ЛЗ: Что вы можете сказать о том, как книга была воспринята читателями? Есть ли разница в рецепции книги русскими евреями-эмигрантами и североамериканскими евреями?
ЛЗ: Ваши родители довольно активно участвовала в отказническом движении. Поддерживаете ли вы связи с бывшими отказниками здесь, после 27 лет в США?
МШ: И да, и нет. Мои родители до сих пор поддерживают отношения с семьями ветеранов-отказников. Кстати сказать, их соседи по этажу в Бруклайне, ближнем предместье Бостона, где мы живем, были активистами движения отказников. Но в целом у меня сложилось впечатление, что многие из бывших отказников — не только в Америке и Канаде, но и в Израиле — оставили этот пласт воспоминаний за кормой. Мой отец, автор первого романа-эпопеи об отказниках «Герберт и Нэлли», говорит о преследовании отказников советским режимом как о «малом геноциде». Вероятно, годы заточения в СССР не располагают к приятным воспоминаниям и многие бывшие отказники предпочитают не оглядываться на прошлое и не возвращаться к этой личной и коллективной травме.
ЛЗ: Что вы думаете о теперешнем отношении к движению за эмиграцию советских евреев? Отмечали ли вы осенью 2013 года двадцатипятилетие со времени вашингтонского марша в поддержку советских евреев? Мне кажется, что это событие гораздо шире отмечалось северо-американскими евреями, чем евреями-выходцами из СССР.
МШ: Я думаю, что к истории этого движения относятся по-разному. Есть люди, которые считают, что это уже далекое, неактуальное прошлое. Но есть и те, кто живут этими воспоминаниями и переживают их чуть ли не каждый день. Осень 1987 года была нашей первой осенью в Америке (мы эмигрировали 7 июня 1987). 6 декабря 1987 мы с отцом приняли участие в марше на Вашингтон за свободу советских евреев. У меня до сих пор хранится транспарант, который мы несли с Крисом Спрингером, моим другом и соседом по студенческому общежитию в Браунском университете. На транспаранте, сделанном из простого белого полотна, мы краской начертали слова «Освободите наших братьев и сестер из тюрем отказа» — по-русски и по-английски. Красным и черным.
ЛЗ: Вы пишете в книге: «В некоторых воспоминаниях о московской юности я ощущаю такую гармонию с окружающим миром, что я начинаю удивляться, что уехал. Неужели я встретил самых лучших друзей в неправильном месте в правильное время, чтобы потом помнить о времени, забывая о месте? [дословный перевод с английского]». Вы пишите об этом будто бы вскользь, в эпилоге книги, но в своей реальной жизни вы часто бываете на родине. Не могли бы вы это прокомментировать? Отношение русских/советских евреев к стране, из которой они уехали, всегда представлялось мне противоречивым, гораздо более сложным, чем у других иммигрантов.
МШ: Я уверен в том, что это так и есть. Мы встречаем таких друзей только один раз в жизни — и я их встретил еще в России. Это один из лейтмотивов книги, к которому я возвращаюсь в эпилоге: «Невозможно теперь сказать, как бы сложилась жизнь, если бы я остался в России. Но как бы то ни было, Россия сделала меня тем, кем я был в момент расставания, в 1987 году. Америка позволила мне, двадцатилетнему еврейско-русскому иммигранту, начать процесс освобождения от пут тройной идентификации. Америка приняла меня таким, каким я был тогда — русская клёпка, советские обручи и еврейская бочка [дословный перевод с английского]».
Я в первый раз вернулся в Россию летом 1993 года, после шестилетнего перерыва, уже после того, как я стал гражданином США. В России я бываю, потому что с ней связаны мои научные изыскания, потому что приглашают с выступлениями, выходят книги. Время от времени я печатаю в российских изданиях эссе и рассказы — автопереводы, реже вещи, написанные прямо по-русски. Последнее время я стал писать по-русски блог. Но прежде всего, я езжу в Россию по личным причинам. Мои лучшие друзья Максим Муссель и Катя Царапкина не эмигрировали и продолжают жить в России. Мои предки со стороны отца похоронены в Питере; у нас там больше нет родных, и я ежегодно посещаю могилы. Наконец, в последние годы я стал возить в Россию своих дочерей, и это для меня большая радость.
ЛЗ: Изменил ли сам процесс написания книги ваше отношение к бывшему СССР или же к еврейской истории и идентичности в советские годы?
МШ: Вся книга — это развернутая попытка ответа вот на какой вопрос: как на мне отразился опыт детства и юности в России? Причем речь идет не только о антиеврейских предрассудках, которые я испытал на себе, но и о репрессиях против отказников. Я полагаю, что работа над этой книгой заставила меня крепко задуматься над сложной архитектоникой идентичности.
ЛЗ: Я с особым интересом читала раздел книги, в котором возобновляются ваши контакты с бывшими московскими одноклассниками. Откровенное обсуждение антисемитизма, который вам пришлось почувствовать на себе в детстве и юности, представляется мне немного агрессивным и кажется немного неуместным в перспективе 2014 года. Не думаю, что многие северо-американские евреи стали бы об этом говорить в такой манере. Почему вы решили обратиться к «еврейскому вопросу» в самом начале книги? И думали ли вы, что ваши бывшие одноклассники именно так отреагируют на ваши воспоминания?
МШ: Спасибо. Но я не думаю, что вел себя агрессивно; я просто вел себя прямо и открыто. С моей стороны было бы малодушием вступать с ними в разговоры о мелочах —по-английски это называется «small talk» — после стольких лет необщения. Вот я и заговорил с ними о своем опыте еврейского ребенка в советской школе и о коллективном безразличии русского большинства. Я не искал с ними контактов после эмиграции; бывшие одноклассники сами меня разыскали в 2004 году — в связи в двадцатилетием окончания школы. Этот раздел книги намеренно социологичен. Я старался с особой точностью передать фактическую и эмоциональную сторону вопроса. Я цитирую и мои собственные ответы, и реакции одноклассников на мои слова. Некоторые из них замолчали после первого раунда мейлов, в котором я поставил точки над «и». Но зато с тремя одноклассниками после этого возникли качественно новые отношения.
Конечно же, Лия, вы имеете полное право на свою точку зрения, но я правда не понимаю, что такое «перспектива 2014 года». Считаете ли вы, что в наши дни наследие советского антисемитизма уже не актуально, не релевантно? (Будет ли такое утверждение аналогично утверждению о том, что в наши дни наследие Холокоста стало менее актуальным?) Позвольте высказать следующее наблюдение в ответ на ваш вопрос: в юности я не только наблюдал со стороны, но и испытал на себе разные формы расовой, политической и этнической нетерпимости, от издевательства над еврейскими детьми в школе и до избиения женщин-отказниц агентами советской тайной полиции в центре Москвы прямо на виду у обыкновенных советских граждан, которые делали вид, что ничего не происходит. В книге «Покидая Россию» я хотел передать то постоянное, двойное ощущение принадлежности и непринадлежности, которое испытывало большинство евреев, выросших в 1950–1980-х годах в Советском Союзе. Я хотел показать, как еврейский ребенок выучивал грамматику двойной жизни и как эта двойная жизнь на нас влияла — отрицательно и положительно. Наконец, я хотел объяснить, как это возможно, чтобы человек был так кровно привязан к месту рождения (так многие евреи были привязаны к России) и при этом так упорствовал в своем желании уехать навсегда (так евреи-отказники боролись за свое право на свободу). Парадокс?
Copyright © 2013–2014 by Maxim D. Shrayer and Lea Zeltserman. All rights reserved.
