Сергей Пархоменко — журналист, общественный деятель, освещавший политический кризис осени 1993 года для агентства Франс Пресс и газеты «Сегодня», вспоминает, как разворачивались события сентября-октября 1993 года: с чего начался конфликт, кто был в Белом доме, а кто в Кремле, что не поделили Верховный Совет и президент; как по CNN узнавали, что происходит на соседней улице; нужна ли была амнистия и почему мы ничего не помним.
МШ: У всех в памяти остались два дня: 3–4 октября, когда вооруженные сторонники Верховного Совета ворвались в «Останкино» и в мэрию, а затем Белый дом был обстрелян из танков и освобожден бойцами ОМОНа. Но вообще-то конфликт начался раньше, 21 сентября, когда вступил в силу указ президента № 1400 — о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ...
СП: Да на самом деле надо начинать и не с указа 1400. Это конец большой истории, которая продолжалась долго. Она началась с противодействия парламента гайдаровскому правительству. Там был референдум апреля 1993 года («Да-да-нет-да»), были бесконечные попытки что-нибудь скормить этому съезду и Верховному Совету. «Давайте мы отставим такого-то министра, согласимся на то и на это, не обратим внимания на какие-то оскорбительные действия».
Все, что произошло с Верховным советом и с Хасбулатовым, — это история быстрой и радикальной утраты контроля над чем бы то ни было. В холлах, в залах заседаний Белого дома бродило невероятное количество каких-то кошмарных оборванцев, какого-то дикого сброда, съехавшегося со всей страны — и не потому, что у них были идеи, а повеселиться в Москву. Они приехали, получили оружие, напились водки, выстроились в какие-то каре, роты и взводы. В объективных цифрах их было не очень много. Но их было предостаточно. Я думаю, что в современной истории Москвы такого не было никогда. Чтобы в центре города было несколько тысяч совершенно свихнувшихся, утративших всякое представление о добре и зле, дне и ночи, с большим количеством оружия в руках — а в городе люди пытаются жить дальше. Ходят на работу, водят детей в школу. И безотносительно политики это надо было очень быстро прекращать. К 3 октября это все творилось уже много дней.
МШ: Что вы делали в эти дни, где были?
СП: Я сидел в Белом доме начиная с момента оцепления. (Белый дом оцепили после того, как в ответ на указ 1400 депутаты отказались покидать здание. — Прим. ред.) Я жил рядом и все хорошо знал — дворы, заборы, гаражи. И я знал, где можно перелезть, где удобно подойти. И я служил проводником для множества коллег. А ходили туда-сюда мы потому, что связь была плохая. Мобильные телефоны были только у людей, которые работали на иностранные агентства. Я был один из них, я работал на Франс Пресс. Мобильный телефон представлял из себя тяжелый кусок пластмассы размером с обувную коробку, с ручкой — там был аккумулятор. К нему была приделана плоская телефонная трубка с кнопками на тыльной стороне. Проблема была в том, что этот огромный аккумулятор выдерживал буквально несколько минут разговора и несколько часов ожидания. И в какой-то момент в Белом доме электричества не стало, и мы бесконечно таскались ко мне домой их заряжать.
2 октября вышла моя статья в газете «Сегодня», которая называлась «Партизанская республика Белого дома», — ровно про утрату контроля. Про тех, кто бродит по коридорам, про то, что Хасбулатов боится выйти из кабинета, а Руцкой — высунуться из приемной. И все только хвастаются, что у них есть: один рассказывает, что у них есть стингеры, другой, что зенитно-ракетные комплексы, третий, что миномет, четвертый, что пулемет. Врут, конечно, по большей части. Но автоматов, пистолетов, карабинов, охотничьих ружей было дикое количество. Приехали приднестровцы, кавказцы, бывший рижский ОМОН, ветераны сербской войны — сброд сбредался со всей страны. И это они владели Белым домом.
МШ: Что было во время штурма?
СП: Стрельба железными болванками по верхним этажам, где точно было известно, что нет ни одной живой души. Все, кто был в то время в Белом доме, отлично знают, что люди сидели на первом этаже и в подвале. Никого не было выше 4 этажа, а стреляли по 15-му. Более того, я думаю, что к тому моменту внутри было достаточное количество ОМОНа, значит, они могли по рациям сказать, куда стрелять, где никого нет. И для меня вся эта операция — это очистка Белого дома от всего этого зверья. А что там попалось какое-то количество депутатов среди тех, кого выводили, — так там и дети были, и сумасшедшие тетки, и священники.
И вся история про расстрел парламента для меня заканчивается тем, что я не знаю ни одного пострадавшего депутата, в которого что-то попало, контузило, оглушило. Журналистов таких знаю. Возле «Останкино» были убитые, в Белом доме — раненые. Депутатов — ни единого. Есть побитые — уже на улице, в запале и на взводе им дали по роже. Но мне трудно обвинять людей, которые дали им по роже. Так что сама эта история для меня совершенно прозрачна.
Вот откуда взялись какие-то снайперы, стрелявшие с окрестных крыш, я не знаю. Логически я не понимаю, зачем могло бы быть надо стрелять с окрестных крыш кому-нибудь, кроме тех, кто вылез из Белого дома. Ведь они стреляли по толпе.
МШ: Что происходило на противоположной стороне, президентской?
СП: Я свалил из Белого дома после публикации статьи и отправился в Кремль. Пролез я туда благодаря Юрию Батурину (советник президента Ельцина. — Прим. ред.). Я пришел, и третье, ночь с третьего на четвертое и почти все четвертое я сидел в кабинете у Сергея Филатова (руководитель администрации президента. — Прим. ред.). И я видел, например, что третьего вечером все ушли домой. Никого не было. Решения принимались в другом месте, видимо, главным образом Черномырдиным, который сидел не в Кремле, а вроде бы в министерстве обороны. А в Кремле два дня смотрели CNN. И когда началась канонада, сначала раздавался «буум» в телевизоре, а потом через 15 секунд «буум» слышался из окна. Потому что сигнал из Атланты приходит быстрее. Я про это написал. Это был текст про панику, отсутствие представления о том, что происходит, и коллапс власти в Кремле. Статью сняла цензура, которая была введена на три дня чрезвычайного положения, вот через три дня он и был опубликован. Так что с этой стороны тоже была полная потеря контроля. Поздно вечером 3 октября выяснилось, что нечего жрать. В отличие от Белого дома, где всю осаду работали буфеты, кремлевские буфетчицы ушли домой по звонку. И я пошел за едой, договорившись со всеми, что меня пустят обратно. Пошел по Моховой улице, которая была обставлена киосками, скупая какие-то печенья и кексы и набивая себе пузо кожаной куртки. Шел-шел и пришел к мэрии. Где как раз Гайдар собирал свое ополчение. Я там потоптался, посмотрел и пошел обратно — еду отнести. И вошел обратно в Кремль, никто меня не остановил.
МШ: Какая была причина у всего этого бардака?
СП: Есть важнейшая содержательная основа, и именно ее все и перевирают. В фильме, который сейчас покажет НТВ, про политику три слова. Там сказано, что, оказывается, было два проекта конституции — проект Румянцева и проект Филатова: у Румянцева была парламентская республика, а у Филатова — президентская. И произошел конфликт. Все это сказано в двух фразах и забыто. Что это вообще такое? Что происходит? Не было никакого филатовского проекта до октября 1993 года! Румянцевский проект вообще не содержал в себе конфликта. Он был вообще никому не нужен. Потому что никому не нужна никакая новая конституция, когда есть прекрасная действующая конституция с возможностями уродовать ее как угодно. Что лучше, чем иметь ту конституцию, где буквально написано, что она изменяется по первому требованию Руслана Имрановича Хасбулатова? Причем в преамбуле и прямым текстом. Вот где на самом деле вранье. В содержательной части. Собственно, никакого 3–4 октября нет — это финальный эпизод длинной истории силового противостояния. В которой история вооруженного противостояния занимает дней пятнадцать, а перед этим история политического противостояния занимает месяцев пятнадцать.
МШ: Почему это так происходило?
СП: Это были реальные непримиримые позиции. Невозможно поженить Гайдара с Хасбулатовым. Если бы это происходило на почве развитой государственной системы, то было бы две партии, которые бы сражались за власть. И они никогда не договорились бы. Только не было никаких партий. А были одни, которые хотели так, и другие, которые хотели сяк. И огромное количество разнообразных интересов. Это были две ожесточенно противостоящие друг другу политические группировки, которые в качестве дубины, чтобы друг друга лупить, выбрали законодательство. Одни корежили конституцию, а другие издавали президентские указы — вот и все. Одни вносили поправку в конституцию, что 2 октября на один день вводится левостороннее движение, потому что надо по встречке куда-то быстро доехать. А вторые тогда издавали указ, запрещающий 2 октября вообще ездить по дорогам. И так продолжалось полтора года.
МШ: Что из себя представляли эти две группировки, кто был кто?
СП: С одной стороны, Ельцин и разнородные группировки: и гайдаровское правительство — с Чубайсом, Авеном, Гайдаром, и разного рода силовые люди, и нефтяная группа во главе с Черномырдиным.
На другом конце сидела, стояла, лежала кучка безграмотной швали, вроде Ильи Константинова, Аксючица, Бабурина, фашист Макашов, депутат Черепков — все эти люди, над которыми сегодня смеются, были серьезными, влиятельными политиками. Бабурин сейчас — торговец фальшивыми высшими образованиями, и он хотел страной управлять.
Были ли бесчестные люди на ельцинской стороне? Ну конечно же, были. Были жулики, были авантюристы в духе романов Дюма — Коржаков, например. Охранник, который решил порулить государством, и у него получалось, кстати. Или тот же Грачев. А были люди глубокие и ответственные.
Нет никаких сомнений, что умнее, глубже, образованней была ельцинская сторона, и у нее были гораздо более серьезные интересы. Эта сторона задумывалась над тем, что будет в России и что происходит в России.
МШ: Почему люди вышли на улицы по призыву Гайдара? У них было ощущение наступления фашизма? Об этом говорила на телеканале РТР Лия Ахеджакова.
СП: Тогда был отчаянный совсем момент, неизвестно было, что будет, они были без оружия, в отличие от противников. Они шли защищать то, что недавно приобрели, что для них сохраняло большую ценность. Москва была населена людьми, большая часть которых была уверена, что умрет при советской власти в ничтожестве. И вдруг оказалось, что мир гораздо больше, чем казалось, что жизнь богаче. И люди вышли защищать богатство своей жизни, вновь приобретенное. Ничего, кроме себя, они не могли положить на этот алтарь — и вот они с голыми руками вышли.
МШ: Можно ли сказать, что конфликт был в том, что правительство проводило непопулярные реформы, а депутаты, избранники народа, занимались популизмом?
СП: Нет, они вообще забыли, что их когда-то выбирали. Они приняли за данность, что это они управляют страной. Так вышло. Был император Ельцин, был император Хасбулатов, а еще и Зорькин решил, что он — самый главный император. Популизма не было никакого — что еще существует какая-то страна? Они вообще не поддерживали с ней никакого диалога. Они ею не интересовались. Их интересовало противостояние с Кремлем, и все. Ельцин поэтому их и переиграл референдумом.
МШ: Почему события октября 1993 года так по-разному сейчас воспринимаются? Почему столько мучительных разногласий?
СП: Это цена амнистии, по которой выпустили всех, кого задержали тогда в Белом доме, и всех, арестованных по делу ГКЧП в 1991-м. Объявили амнистию и прекратили расследование. Потому что расследование должно чем-то кончиться, судом например. Так что за амнистию было заплачено отсутствием законченного, опубликованного расследования, на которое теперь можно было бы ссылаться.
МШ: Нужна была амнистия?
СП: Я думаю, что да. В конечном итоге. Мне страшно обидно, что Хасбулатов и Зорькин продолжают считать себя честными людьми, что Руцкой был губернатором, а Макашов доживает свою жизнь на пенсии, а не в одиночной камере. Но я думаю, что на тот момент это был лучший выход. Потому что это была хлипкая конструкция, она бы просто не вынесла всех разбирательств, могло бы начаться все снова. Конституция, которая появилась в декабре, была вполне разумной. В ней был заложен устойчивый треугольник власти: Совет Федерации, Госдума, президент. Это потом ее сломал Путин, отменив Совет Федерации.
Так что теперь уже это как с французской революцией. Пройдет 200 лет, и когда совсем не останется никаких участников и их прямых потомков и все раны затянутся — тогда мировая историческая наука как-нибудь восстановит все, что происходило. Пожалуй, единственное, что изменилось в моем восприятии этих событий, — тогда я очень страстно был против амнистии. Потому что я видел своими глазами их поступки, слышал, что они говорили, видел их трусость и их ничтожество. Бесконечный обман, на который они шли, — договаривались и обманывали, договаривались и обманывали. И наслаждались правом так поступать. И я был разъярен на амнистию, а со временем прошло. А спустя какое-то время я подумал, что в ней было разумное зерно.
Разные страны находят разные способы разбираться с такими моментами истории. Немцы каются. Есть японский способ — вычеркнуть, забыть. Ничего не было, никакой милитаристской Японии. Нет ни одной строчки ни в одном учебнике. Мне немецкая позиция нравится больше, чем японская. Но японцы много раз доказали, что они хорошо соображают и придумывают интересные решения в непростых ситуациях. Россия придумала свой способ, по-моему совершенно не работоспособный, — ничего не делать, всех прощать. А дальше каждый имеет право объяснять, что он прав, а те все уроды и преступники. И появляется целый набор исторических правд, из которых власть может раздобыть наиболее удобную для себя. И история 1993 года стоит в ряду других таких же событий. В итоге есть люди, для которых те события выглядят так: подлая тварь, алкоголик Ельцин расстрелял Верховный Совет. Но поскольку мы за все хорошее, мы ему это прощаем. А есть люди, которые тоже за все хорошее, которые прощают Хасбулатову уничтожение русской Конституции.
