Священник Русской православной церкви, в котором течет еврейская и польская кровь, сын члена ВКП(б) и отец спикера израильского Кнессета Георгий Эдельштейн — о бегстве в церковь из Советского Союза, о смерти Сталина и приеме у Рейгана, о тракторной мастерской в храме и о депутатах Госдумы

фото: http://vk.com/mychurch

— Положительно. Хотя я не очень люблю и политику, и политиков. Когда Юлик эмигрировал в Израиль и только начинал заниматься политикой, они с Натаном Щаранским организовали партию «Исраэль ба-Алия». И на телевидении кто-то из журналистов задал ему вопрос обо мне: «Правда ли, что у вас отец православный священник?» Он ответил, что это действительно так и что он ничего не скрывал. Ему это очень помогло. Все 80 лет у меня был один принцип — я считаю, что это личное дело каждого, что любить и в какого бога верить. То же самое относится и к Юлику, и к моему младшему сыну Мише (он литературовед, живет в Москве). Когда я до этого был в Израиле, то жена Юлика Таня была очень недовольна тем, что я хожу в рясе и даю интервью русскоязычным и англоязычным изданиям. Она сказала, что я порчу сыну карьеру. Но я думаю, что священнику лгать не самое правильное. Все вокруг врут, если еще попы будут врать, то что же тогда будет!

— Юлий приезжает к вам сюда, в Карабаново? (Отец Георгий — настоятель храма Воскресения Христова в селе Карабаново Костромской области. — Прим. ред.)

— Когда он стал министром, я его спросил, почему он не приезжает. И он ответил: «Папань, тебе охота кормить двух наших охранников и двух российских? Меня же никто одного не оставит». Но когда Юлий был вице-спикером Кнессета, он приехал с внуком Сэфиком, и они здесь у нас жили. Потом Юлик уехал, а Сэфик остался еще на две недели. Он попросил, чтобы я ему купил собаку, что я сразу же сделал. Потом, уже в Израиле, Сэфик сказал родителям: «Вот я у вас два года просил собаку, а дед в первый же день купил. Вот какой дед хороший». Но Юлику тоже здесь нравится.

— А младший сын Михаил часто приезжает из Москвы?

— Миша приезжает регулярно. Но у него сейчас маленький ребенок, поэтому в последнее время немного реже.

— Как вы воспитывали сыновей?

— Я их не воспитывал. Воспитывать можно своим примером. Если сын знает, что ты не воруешь, я думаю, он не будет воровать.

— Ваши предки евреи и поляки, почему вы стали православным священником?

— Я ушел в церковь не потому, что я тогда был сознательным христианином, и не потому, что понимал разницу между православием и католицизмом. Мне просто не хотелось жить в Советском Союзе. А куда можно удрать? Мне казалось, что церковь — это то место, где хотя бы чуть-чуть нет нашего родного советского правительства. Потом я убедился, что и там коммуняки достают не хуже, чем в любом другом месте.

— То есть в церковь вас привела нелюбовь к советской власти?

— Эта нелюбовь у меня с детства. Мне было, наверное, лет пять, и вот я очень хорошо помню, однажды во время тихого часа на цыпочках вошла воспитательница, у входа сняла туфли, встала на табуретку, сняла портрет Павла Постышева со стены и унесла. Я ее спросил: «А почему вы сняли портрет Постышева?» — она сказала: «Шш!» Когда за мной пришла мама, я опять спросил, почему портрет Постышева сняли. Мама тоже сказала: «Шш!» Когда мы пришли домой, этот же вопрос я задал отцу. Он мне объяснил не очень внятно, что Постышев — враг народа. Тогда я пошел к соседям, к дяде Пете и тете Фране, они работали в компании «Зингер», и они мне объяснили, что Постышев — мерзавец, что он устроил на Украине Голодомор и это его Господь покарал. Тогда я спросил: «А Якир?» И они ответили, что он тоже мерзавец. Я думаю, что это был первый урок политграмоты.

У меня мама была библиотекарем, и ей было велено часть книг сжечь в библиотечном дворе. Я из любопытства какие-то забрал — они у меня, кстати, до сих пор хранятся, с обгоревшими уголками. Среди этих книжек были, например, обвинительные речи Андрея Януариевича Вышинского и стенографический отчет процесса Бухарина — Рыкова. Я прочитал все это и сказал маме: не может быть, чтобы они были врагами народа. Потом было дело врачей, Михоэлс, которого якобы случайно грузовик задавил…

— То есть про советскую власть вы все понимали еще в достаточно юном возрасте. А как вы отреагировали на смерть Сталина?

— Когда умер Сталин, я был уже вполне сознательным человеком, учился на первом курсе института. Утром мама меня растолкала: «Вставай, Сталин умер!» Я ответил, что вставать незачем — занятий не будет. Мама меня никогда в жизни не била, но тут она с размаху хотела меня ударить. Она была уверена, что сейчас все мировые империалисты на нас нападут и нашего родного Советского Союза не будет. Мама меня все-таки растолкала, и я поехал в институт. Там меня поймал декан и тут же потащил в деканат со словами: «Ты что, дурак?! Смотри, все с траурными повязками, ты один без повязки». Потом я пошел на лекцию по психологии. Доцент Френкель сказал несколько слов, расплакался и ушел. Когда в сентябре 1953 года мы поехали в колхоз на картошку, с нами был этот самый Френкель. Я подошел к нему, напомнил ту лекцию и сказал: «Вы понимаете, что если бы Сталин вовремя не умер, мы бы сегодня с вами здесь не гуляли?» Его просто отнесло в сторону. Больше он со мной не разговаривал. Когда я пришел к нему на экзамен, он, не слушая меня, просто поставил пять и сказал, чтобы я уходил.

— Вы учились в педагогическом институте и даже защитили кандидатскую. Как и когда все же решили стать священником?

— Я переехал учиться в Ленинград и жил в общежитии на Васильевском острове. Там рядом был Смоленский храм, где находится часовня Ксении Блаженной. Однажды вечером после службы я вошел в храм, встретил там какого-то старика-священника, сказал ему, что хочу креститься. Он спросил, что я знаю о христианстве и о православии. Я ответил, что ничего не знаю. Несмотря на это, он сказал, чтобы я пришел на следующий день утром. Этот священник и крестил меня. Это в августе 1955 года. А в феврале 1956-го я пошел в Санкт-Петербургскую духовную семинарию на Обводном канале и сказал, что хочу туда поступить. Человек, с которым я смог поговорить, инспектор Лев Парийский, спросил, где я учусь, и сказал, что советская власть потратила на меня много денег, которые надо хотя бы частично вернуть, поэтому мне надо поехать поработать. Через два года я пришел туда же, потом в Саратовскую духовную семинарию, потом в Московскую, меня никуда не брали под разными отговорками. Потом какие-то люди объяснили, что ни в одну духовную семинарию меня не возьмут, потому что есть строгое предписание людей с высшим образованием не брать. Тогда я решил, что, наверное, могу без семинарии в церкви трудиться, пошел к одному епископу, к другому, просил, чтобы меня взяли кем угодно, но меня не брали.

— Сколько лет это продолжалось?

— Больше двадцати лет. Я к тому времени закончил аспирантуру, защитил кандидатскую, был доцентом, а к 1976 году написал докторскую. Но мой духовник сказал, что если меня доцентом в церковь не пускают, то доктором не пустят и подавно.
А в 1978-м нашелся один епископ, который сказал: «Давайте попробуем. Только надо, чтобы сначала забыли, что вы кандидат наук, доцент, были на идеологической работе. Поэтому пока вы у меня будете то ли архивариусом, то ли библиотекарем». Я немного пожил и поработал в Вильнюсе, когда епископа этого перевели из Вильнюса в Тулу — переехал в Тулу. Затем выгнали из Тулы, и я поехал в Саратов. А потом нашел в Москве епископа Хризостома (он тогда был епископом Курским и Белгородским), который сказал: «Давайте попробуем еще раз. В течение месяца дам ответ». Я тогда работал в Саратове у епископа Саратовского Пимена Хмелевского — он был дальним родственником Пушкина и приятелем Мстислава Ростроповича. Моя основная работа заключалась в том, чтобы печатать письма на английском, немецком и французском языках. С Пасхой, например, приходилось писать 600–800 поздравлений. И вот в конце октября 1979 года вызывает меня епископ и говорит: «У меня для вас две новости — одна хорошая, другая плохая. С какой начнем?» Я говорю: «Конечно с плохой». «Вчера арестовали отца Глеба Якунина, вы знакомы с ним?» Я ответил, что знаком, и он продолжил: « А вторая новость — вчера я получил телеграмму от архиепископа Хризостома, можете ее почитать». Там было написано: «Приезжайте, хиротония возможна в любой день». В середине ноября я поехал в Курск, и на следующий день архиепископ Хризостом меня рукоположил. Он сказал: «Поезжайте в деревню, там полуразвалившийся храм. Восстановите храм — служите, не восстановите — отправляйтесь на ту работу, которой вы до сих пор занимались. Просто так кадилом махать все умеют». Вот так я стал священником.

— И все-таки, что вас заставило так долго добиваться рукоположения?

— Вас когда-нибудь на партсобрания вызывали? Вот понимаете, я заведовал кафедрой английского языка, и надо сказать, что огромное преимущество преподавания иностранного языка на специальном факультете в том, что комиссии не очень-то стремились ходить ко мне на лекции, так как ничего не понимали. Но была парторганизация, которая меня вызывала с отчетами о проделанной работе, задавали какие-то идиотские вопросы. Я не хотел отчитываться на парткоме, не хотел, чтобы моих студентов посылали в колхоз.

— После того как вы двадцать с лишним лет добивались рукоположения, вас уже во время перестройки запретили в священнослужении…

— Да, эта история началась в 1986 году. Горбачев говорил, что у нас социализм с человеческим лицом. Я тогда служил в Вологодской епархии и решил организовать при церкви что-то вроде летнего лагеря. Люди приехали из Москвы и Петербурга, чтобы отдохнуть и помочь ремонтировать церковь. Всего их было более сорока человек. Сначала нас задержали на вокзале. Я стал качать права — мол, это мои гости. Потом несколько раз устраивала облаву милиция, которая пыталась всех переписать. В конце августа приехал епископ Вологодский Михаил и спросил, кто мне все это позволил. Я сказал, что здесь не пограничная зона и кто хочет, тот приезжает. Епископ объявил мне выговор за проживание на приходе лиц, не имеющих прямого отношения к Вологодской епархии. На Рождество ко мне еще люди приехали, их было уже меньше. И вот когда они уехали, епископ запретил меня в священнослужении до Лазаревой субботы, поскольку я не послушал правящего архиерея. Наступила Лазарева суббота, я пришел в кафедральный собор Вологды, епископ меня собственноручно вытолкал из алтаря. Так тянулось полтора года. Я ему несколько раз писал, он сначала отвечал, потом перестал. Я, конечно, понимал, что он меня запретил в служении по указке соответствующих органов, но он уверял, что это было его решение. И тогда я обратился в патриархию с требованием церковного суда. Мне сказали: «Поезжайте, извинитесь!» Я ответил, что сделал бы это с удовольствием, но только не знаю, за что просить прощения. Я обращался и в Совет по делам религий, и опять в Патриархию. Со мной очень мило беседовали, но говорили, что сделать ничего не могут. Гэбэшники, видимо, надеялись, что меня возьмут измором. Это продолжалось полтора года, с января 1987 года до лета 1988-го. Мне помог вернуться к священнослужению американский президент Рональд Рейган.

— Каким образом?

— В 1988 году в печати появились сообщения, что в Москву прилетает американский президент Рональд Рейган. Через Московскую патриархию, через митрополита Минского Филарета, который тогда был председателем Отдела внешних церковных сношений, нас, людей, которых считали церковными диссидентами, вызвали в Данилов монастырь. Там нам сказали, что президент Рейган просил, чтобы ему организовали встречу с нами. Но потом выяснилось, что в Даниловом монастыре приема не будет. На следующий день меня и отца Глеба Якунина пригласили в американское посольство. Секретарь посольства сказал, что Рейган зовет меня на прием в Спасо-Хаус. Я ответил, что я — священнослужитель, а не политический деятель и мне нет смысла приходить на прием к президенту Соединенных Штатов. Он улыбнулся и спросил: «Может быть, ваша жена хочет?» Я сказал, что жена еще меньше, чем я, интересуется политикой. Тогда секретарь посольства задал тот же вопрос по поводу моего сына Миши. Тут я рассмеялся и сказал: «Не кажется ли вам, что вы слишком много знаете о моей семье?» Он вежливо улыбнулся и спросил: «А как вы думаете, за что мне платят деньги? Давайте позвоним вашему сыну!» Он подошел к телефону и, не глядя ни в какие справочники, набрал мой костромской телефон. Миша взял трубку, и я его спросил, хочет ли он на прием к президенту Рейгану. Он сказал: «Ты что, папань, шутишь?» Я говорю: «Да нет, не шучу. Президент Рейган приглашает нас с тобой на прием». И он сказал, что конечно хочет, и мы отправились на прием.

В большом зале в Спасо-Хаусе стояли двенадцать квадратных столов, на которых лежали красивые белые карточки с американским гербом и с именами приглашенных. Нам с Мишкой повезло, наш стол был рядом со столом Рейгана. Миша покрутил в руках мою карточку и сказал, что сейчас отдаст Рейгану, чтобы тот подписал. Я сказал, что мне незачем. Тогда он свою карточку передал Льву Тимофееву, а тот отдал ее Рейгану, и американский президент расписался. Так что Мишка оказался единственным человеком, кому удалось взять у Рейгана автограф в тот день.
На приеме были три группы. Первая — евреи-отказники и этнические немцы, желавшие уехать, другая группа — только что вышедшие из заключения диссиденты и третья, самая малочисленная, — так называемые религиозные диссиденты. Два-три баптиста, два православных священника — Глеб Якунин и я. Я был единственным человеком в рясе, и телевизионные камеры были направлены на президента и на рясу. Так я за какие-то два часа прославился. На следующий день в газете «Известия» появилась статья под заголовком «Кого пригласили в Спасо-Хаус». Потом я целый день давал интервью. И тут же меня стала разыскивать Московская патриархия и Совет по делам религий. Меня спросили: «Почему вы не едете на приход?» Я ответил, что чуть не по два раза в неделю ходил к ним и мне говорили, что я больше никогда служить не буду, что я не буду священником никогда. Мне сказали: «Нет-нет, что вы! Уже полгода ваши прихожане вас ждут, а вы тут с американским президентом ручкаетесь. Разве это дело священника?»
На том приеме мы действительно пожали друг другу руки с Рональдом и Нэнси Рейган. И я могу с полной уверенностью сказать, что в первый раз меня рукополагал архиепископ Хризостом, а второй раз я был «рукоположен» Рональдом Рейганом: если бы не он, мне не разрешили бы служить еще очень долгое время.

— После этого вы приехали в Карабаново?

— Нет, первый мой приход в Костромской епархии был в селе Ушаково. Там я прослужил два года. Потом недалеко от Костромы в селе Яковлевское. А после я выступал с лекциями в США и в одной из церквей методистов мне сказали, что хотят дать деньги на восстановление православных храмов в России. Когда я вернулся, пошел к архиерею, попросил перевести меня в какую-нибудь заброшенную разрушенную церковь. Он мне дал список и сказал: «У меня таких пятьдесят, выбирай любую!» Так я попал в Карабаново.

— Как выглядела церковь, когда вы сюда приехали?

— Когда я первый раз сюда приехал, то зашел в магазин, который был рядом с храмом. Там стояли шесть бабушек в очереди. Я поздоровался, сказал, что будем восстанавливать храм. И бабушки меня спрашивают: «А ты, батюшка, там был?» Я ответил, что не был. Пошел, посмотрел. У храма не было ни крыши, ни окон, ни дверей, и одной стены, северной, тоже не было, поскольку здесь была тракторная мастерская, а трактору в дверь не въехать, стену сломали и сделали ворота. Кроме того, там сантиметров на 25–30 была болотина. Потому что после машинно-тракторной станции там устроили склад минеральных удобрений. И так как крыши не было, когда шел снег или дождь, все это раскисало. Но вот все-таки восстановили храм.

— Я читала, что этот храм вам помогали восстанавливать баптисты и лютеране. Это так?

— Не совсем. Из Канады в Россию в начале 90-х приехал баптист Рон. У себя на родине он проповедовал христианство в местах заключения. И он решил сделать то же самое здесь. По-русски он не говорил, а в Москве ему кто-то сказал, что есть священник, который говорит по-английски, и тогда он приехал в Кострому. Объяснил местным начальникам, что хочет проповедовать подросткам в детской колонии. Его вежливо выслушали, сказали, что посоветуются в Москве, и отказали. Тогда Рон приехал сюда, в Карабаново, сел на скамеечку и смотрел, как мы восстанавливаем храм. Мы делали в тот момент крышу, естественно без всякой техники, исключительно людскими силами. Он все это увидел и сказал, что, как инженер, строитель по специальности, он бы никогда не разрешил так работать, поскольку это небезопасно для людей, и что надо пользоваться техникой. Я ему объяснил, что ни техники, ни денег на строительство нет. Он дал нам 10 000 долларов. По тем временам это была просто неслыханная сумма.

— Вы член Хельсинкской группы. Но чуть раньше сказали, что вас политика не волнует. Это формальное членство?

— Нет, далеко не формальное. Я имею возможность, сейчас меньше, а раньше больше, сказать то, что считаю своим долгом. Хотя я по своему духу не правозащитник. Но пребывание в Хельсинкской группе довольно долго мне давало возможность в прямой, открытой форме выражать свое отношение к каким-то политическим событиям в стране, где я живу. Я гражданин этого государства. Недавно меня пригласили на одну конференцию. Я говорил в основном о церкви, о христианстве. И в своем выступлении сказал, что в нынешней так называемой Государственной Думе меня не представляет ни один депутат. Все эти люди стоят при звуках гимна Советского Союза. Если человек стоит при звуках этого гимна, то он мне совершенно чужой. Выпить с ним я выпью и в доме своем приму, но моим представителем он быть не может.