Адольф Соломонович Шаевич — главный раввин России по версии КЕРООР, раввин Хоральной синагоги в Спасоглинищевском переулке — рассказал «Букнику» о том, как советскому инженеру удалось стать главным раввином Советского Союза, зачем евреям выходить на площадь и почему нельзя «насильно загонять в религию».

-- У вас не самое обычное для современного еврея имя…

— Я родился в 1937 году, и, наверное, родители хотели бы меня назвать еврейским именем — Авраамом, например, но непопулярно было в те годы. В Европе имя Адольф было среди евреев очень распространено. Я, когда в Венгрию приехал, встречал довольно много евреев с таким именем. Не думаю, что это было в знак дружбы с Германией. Не получилось назвать чисто еврейским именем по дедушкам, поэтому назвали Адольфом. Правда, я до получения паспорта не знал, что я Адольф, честно. Меня звали Адик, Аркадий… А потом, когда стал получать паспорт, уже узнал. Было желание поменять, но нужно было массу всяких процедур пройти. Махнул рукой, не стал.

-- Вы родом из Биробиджана?

— Я родился в Хабаровске, но жили мы в Биробиджане. Папа мой приехал из Белоруссии. Мама из Смоленска. У папы все родственники погибли во время войны. Бабушка с маминой стороны жила в Хабаровске, а дедушка бросил ее. Дело в том, что, поженившись в Смоленске, они уехали в свадебное путешествие в Лондон, остались там, родили девятерых детей. После революции решили вернуться в Россию. Вернулись в Смоленск — 1921–22 год, Гражданская война, разруха. Дед посмотрел на это дело — и сбежал. А они умирали буквально от голода. Завербовались на Дальний Восток, поскольку туда в то время можно было бесплатно уехать. Приехали в Хабаровск, там более-менее устроились. Работа была. И говорили-то в основном по-английски в первые годы. Мои тети работали на радио — на Запад передавали хорошие новости о Советском Союзе.

-- На идише не говорили?

— На идише тоже говорили, в основном дома. Родители разговаривали с соседями. Соседи были пожилые, каждый вечер все собирались вместе и говорили на идише. Мой отец был из религиозной семьи, думаю, из хасидов. Он знал все праздники и, конечно же, все традиции. Нас ограждали от всего этого, поскольку нужно было в пионеры вступать, в комсомол и т.д. Ну как все советские люди, обычные советские люди.

-- А отец ваш как оказался на Дальнем Востоке? Еврейскую республику приехал строить?

— У папы было такое желание, как у многих, кто приехал сюда в 30-е годы. Тогда же никто не представлял, что возродится государство Израиль. Многие люди поехали на Дальний Восток, потому что хотели иметь самостоятельную республику. Естественно, ехали коммунисты, комсомольцы и атеисты — о сохранении традиции речи не шло. Поскольку ехали семьями — везли пожилых людей. Синагогу построили, конечно, но все эти годы она была непопулярна. Потом начались репрессии. Ведь на Дальний Восток приехала большая колония евреев из Польши, из Аргентины, из Франции, и в 1937-м кого-то посадили, кого-то расстреляли.

-- Какая-то еврейская специфика в ЕАО все же была? Идиш в школах изучали?

-- Последнюю еврейскую школу в Советском Союзе закрыли в 1947 году. Там ни о какой религии речь не шла, даже еврейскую историю не учили, просто предметы преподавали на идише. Язык умирал, конечно. В Биробиджане это как-то еще поддерживалось, хотя и искусственно. Выходила газета «Биробиджанер штерн», на которую просто заставляли подписываться. Ну как заставляли — приходил человек, который занимался подпиской: «Поддержите газету!» — «Да мы же не читаем». — «Ну еврейская газета, что вам 10 рублей жалко?» Подписывались, а потом в нее в основном селедку заворачивали. Раз в час каждый день по радио передавали новости на идише, а так в основном песни, вот и все. Несколько лет просуществовал идишский театр — остатки разгромленного театра Михоэлса. Тоже постепенно растворилось все это. Обычная советская провинция. Названия улиц, правда, писали на двух языках; была улица Шолом-Алейхема, других известных еврейских деятелей. Вся еврейская жизнь на этом заканчивалась.

Писатели и поэты, правда, были и на идише писали. Довольно известные были люди. И, конечно, носители традиции уходили, не передавая потомкам своего опыта, — некому было, да и не было у молодежи к этому интереса совершенно. Вот так и жили все. Общая волна возвращения к национальным корням началась с перестройкой, но основные носители культуры к этому времени уже ушли. Когда наконец-то мы получили возможность возрождать свои корни и культуру, оказалось, что не с кем — нет преподавателей, нет раввинов.

-- Вы в Биробиджане с субботниками не сталкивались?

— Лично не сталкивался, но рассказывали, что они там были самыми религиозно активными. Биробиджанский раввин рассказывал, что по субботам у него в основном субботники собирались.

-- А вы сами как стали раввином? Вряд ли с детства мечтали…

-- Я сбежал из Биробиджана от веселой жизни в 1973 году. У меня был в Москве друг, который устроился по лимиту на скорую помощь. Жили мы в одном дворе, он с братом моим учился в одном классе. Сейчас он живет в Иерусалиме. И вот он зазывал меня всячески: «Жить надо только в Москве» и т.п. И я решился. У меня накопился отпуск за три года – три месяца. Приехал в Москву и стал ходить по объявлениям. Везде требуется инженер, прихожу — паспорт смотрят: «Слушай, ты еврей. Мы тебя возьмем, а ты завтра подашь заявление на выезд. Нам это не нужно».

И я вот так толкался в поисках работы по 5–6 часов в день, потом ехал в Серебряный Бор загорать. Там собирались компании, преферанс. В каждой компании как минимум один еврей есть. Какие-то знакомства завелись, и все знали мою историю, что я ищу работу. Мне говорили: «Что ты маешься, пойди в синагогу, там есть школа, временную прописку дают, стипендию платят. Ты неженатый — познакомишься с московской девочкой, женишься, прописку получишь — и все, проблемы решены». А мне было 35 лет. Жениться на девочке ради прописки — душа не лежит. В школу при синагоге меня брать не хотели, причем с тем же аргументом: «Мы тебя возьмем, а ты завтра уедешь». Но ректор был очень хороший человек и ко мне был расположен. И когда мне сказали после собеседования: «Нет, ты нас не устраиваешь — ничего не знаешь, без шапки пришел в синагогу, идиша не знаешь, какой из тебя студент», ректор за мной вышел и спросил: «Чем вообще занимаешься?» Я ему все рассказал. «Давай откровенно — хочешь уехать? Я найду людей, которые тебя научат языку». Я говорю: «Да нет, я не хочу». Он говорит: «Я тебе вот что посоветую — если у тебя столько времени свободного, ходи сюда и сиди каждый день. Они к тебе привыкнут». А что делать? Жить негде. Друг мой квартиры не имел, когда были его дежурства, мы ночевали на станции скорой помощи, а так в основном на вокзалах и в аэропортах. Ну, хорошо — лето. С июля до середины августа на пляже ночевали: скидывались, выпивали и под лодкой спали до утра. Стал ходить в синагогу каждый день. Ничего не понимал — все на идише в основном говорили, все пенсионеры. Молитвы — тоже сижу ничего не понимаю. Талмуд учат. Походил с месяц, наверное, уже стал своим. Меня посылали кому-нибудь отвезти курицу, кусок мяса кошерного, больному деньги отвезти — была такая негласная касса взаимопомощи. И этот ректор меня все время продвигает — «надо взять, надо взять». Наконец вызывает меня председатель общины: «Заполни анкету для Совета по делам религий». У меня никаких черных пятен в биографии — не диссидент, обычный советский инженер-выпивоха, скажем так. Короче, меня взяли с испытательным сроком. Стал ходить учиться. Системы никакой, учебников нет. Тору взяли и начинаем: преподаватель один-второй-третий — постоянных нет. Азбуку начал учить, по слогам читать. Мне совершенно непонятна была вся эта жизнь, я даже не представлял себе, что есть такое. Когда я ехал сюда, даже не знал, что в Москве есть синагога. Думал, все это умерло. Ан нет. У синагоги по субботам не протолкнуться, какие-то женщины хватают за руку: «Женат-не женат? Позвони! Такая есть девочка!»

-- Женились в конце концов?

— Я знакомился со многими — ходили в кино, театр, но чтоб жениться… Душа не лежала, да и возраст уже где-то мешал. Такая неприкаянность. Я сторожем работал в синагоге и жил тут же. Утром открываю синагогу, вечером закрываю. Во дворе у нас была столовая — там бросаю шубу на стол и сплю. Денег практически нет. Ходил с ребятами на железнодорожную станцию — вагоны разгружали. Стипендия была у меня рублей 60, получал еще и как сторож 60 рублей. Времени навалом. Обошел все до единого музеи в Москве. В театры во все ходил — покупал билеты с рук, весь репертуар за год посмотрел.

-- То есть вы увлеклись столичной культурной жизнью? А «религиозный дурман» на вас не действовал?

— У меня не было ни малейшего позыва остаться в синагоге навсегда. Думал — перетерплю и уйду в ту жизнь, к которой привык. А делать нечего — целый день тут сидишь. Сижу — учусь, учусь. Интерес появился — совершенно прежде незнакомая область. Хотя глубоко я еще не вникал.

-- Вам с вашим пионерско-комсомольским прошлым не казалось, что все это мракобесие?

— Конечно, они меня все удивляли, но больше с человеческой точки зрения. Я не мог себе представить, что шолом-алейхемовские типажи сохранились в столице нашей Родины. Я не задавался вопросом — верить, не верить. Думал, что или женюсь в конце концов, или надо будет как-то определяться — уходить. Не мог уже так жить — один чемодан у меня на Курском вокзале, другой — на Белорусском. Поехал, взял чистое белье, пошел в баню, поменял. Постирать — тут бабушка у нас, за рубль постирает, опять повезешь в чемодан положишь. Такая неустроенность в 35 лет.

И тут приехал из Америки раввин Артур Шнеер, один из немногих, которых пускали в Союз. Он сам венгерский еврей. Синагога его, кстати, находится через дорогу от нашего представительства в ООН. Он был знаком со многими нашими дипломатами, в том числе с тогдашним послом СССР в США — Добрыниным. Он с ним в очень хороших отношениях был. А с венграми, естественно, он был вообще в идеальных отношениях. А там отношение к религии было совсем другое — более свободное. И там же существовала единственная в соцстранах раввинская семинария. Он добился, чтобы из СССР кого-нибудь отправили туда учиться, потому что раввинских кадров в Союзе не было. Вот он приехал и рассказал, что есть реальная возможность поехать учиться в Венгрию, но нужно знать иврит, потому что венгерского, естественно, никто не знает. Тогда появился стимул учить язык. Нас училось в Москве при синагоге человек пятнадцать, большинство было настроено на отъезд, и было человек пять-шесть, которые еще не определились, — вроде меня. Вот он приехал, отобрал троих человек, и мы подали документы еще раз в Совет по делам религий. Там нас проверили от и до. Утвердили наши кандидатуры, мы прошли медкомиссию в дипломатической поликлинике — на уровне космонавтов, наверное, нас там чуть ли не в центрифуге крутили, ужас что было. В конечном итоге нам разрешили поехать. В результате нас поехало двое — я и Хаим Левитис, который был потом ленинградским раввином. В Венгрии нас хорошо очень приняли.

-- До вас там уже учились студенты из СССР?

— Нет, мы были первыми за всю историю Советского Союза. Комнату дали отдельную на двоих, кормили, все как положено. Утром молитва и занятия практически весь день. Очень интенсивная подготовка. С нами отдельно занимались учителя на иврите, потому что остальные ребята учились на венгерском. Напарник мой в какой-то момент влюбился, бросил все, уехал в Москву и женился. Я остался один. Как-то меня приглашает ректор и говорит: мы не можем ради тебя одного держать учителей, хочешь — занимайся с венгерской группой вместе, не хочешь — уезжай. Ну, я за этот год уже прижился в Венгрии, язык чуть-чуть подучил. Думаю — ну что я буду уезжать? Стал ходить на занятия с венгерскими ребятами. Так я и проучился с 1973-го по 1980 год. Там была очень хорошая атмосфера, грамотные преподаватели, работали с душой.

-- Вы жили в Биробиджане, потом — в Москве, потом и вовсе оказались в Европе, хоть и социалистической. Наверное, испытали огромное потрясение?

— Конечно! Я попал в Москву, походил по музеям, по театрам. Кошмар, думаю, сколько я времени потерял. Там, в Биробиджане, я много читал, было легче достать книги — знакомых масса. Но пообщаешься на том же пляже с московскими еврейскими ребятами — и видишь, насколько у них кругозор шире, чем у тебя.

В Венгрии на рынок идешь — завален фруктами, в любое кафе заходишь в любое время дня и ночи. В Венгрии я познакомился со своей будущей женой, они жили в 20 км от Будапешта — маленький городишко, одноэтажные домики. Летом все окна открыты — и отовсюду радио «Свобода» на венгерском языке, и никто не прячется. В Израиль летают. Дипломатических отношений нет, так все едут в Австрию, там на границе получают вкладыш, на который штамп ставят в Израиле, возвращаются в Австрию — вкладыш выбрасывают, и все. Все знали, конечно, но никаких мер не принимали. У жены дядя в 1956 году убежал в Англию, и, когда мы поженились, он пригласил нас к себе в свадебное путешествие. В Англию никак не хотели мне визу давать, английский консул сказал: «У нас в Лондоне не любят красные паспорта...» В результате приехали-таки в Англию — там вообще другая жизнь. Я думал, ну вот руководство страны, дипломаты — видят же все это. Почему хоть что-то в нашу жизнь не перенести? Сейчас вот, бывает, вечером иду из синагоги по Маросейке — масса кафе, все забиты. А в советское время мороженое поесть с девушкой — и то проблема была. О чем думали люди, руководившие страной?

-- Остаться в Венгрии не хотелось?

— Честно говоря, подмывало меня, конечно. И в Англии предлагали остаться, и в Америке. Но когда я периодически возвращался в Москву на праздники, видел, что меня здесь очень ждут. Не мог я их так вот бросить. Мама у меня тут жила, брат родной. Думаю — останусь, неприятности у них будут всякие. Ведь в то время, если человек остался за границей — все, пути назад нет. И вернулся в 80-м.

-- С триумфом вернулись в ту самую синагогу, где вас когда-то на порог не хотели пускать?

-- Меня хотели отправить работать в Биробиджан. Московский Совет по делам религий никак не хотел меня тут оставлять. Но я все-таки был первым, кто получил диплом раввина при советской власти. И еще два обстоятельства мне помогли. Раввин Фишман здешний сильно болел и очень настаивал, чтобы меня оставили в качестве его помощника. Второй сильный аргумент — Олимпиада была в 1980 году, открыли в Олимпийской деревне религиозный центр — и никого нет. А тут я — «свежеиспеченный» раввин. И меня оставили. Я, правда, на этой Олимпиаде не то чтобы работал. Тогда все западные страны, если помните, проигнорировали олимпийские игры из-за советской агрессии в Афганистане. Ни Израиль, ни Америка, ни Англия не участвовали — как раз те страны, в которых приличное количество евреев. И я там целый день сидел и смотрел японский телевизор. Еврея я так ни одного и не встретил. А все ходили как бы на экскурсию. Была православная комната, католическая, мусульманская, буддийская. Но приходили одни католики.

Община московская меня приняла очень хорошо. Тогда еще было много грамотных в плане религии людей, которые в хедерах учились до революции. Они со мной занимались, делились опытом. Фишман по восемь месяцев в больнице лежал, и из раввинов я здесь был совершенно один. И вопросы религиозные возникали, с которыми я никогда не сталкивался. Но были и такие, кто писал на меня доносы во все инстанции, что я не советский патриот, что я тут веду сионистскую пропаганду. Мне потом эти письма показывали в Совете по делам религий. На самом деле, выступал я по субботам на русском языке, недельные главы Торы тоже читали на русском. Про Израиль всегда упоминал в том плане, в каком написано в Торе, — никаких параллелей с современностью не проводил. Какая тут сионистская пропаганда?

А когда начинался сезон мацы, тут же шли письма в ОБХСС: «Мы знаем, что из одного килограмма муки можно испечь столько-то мацы, а они скрывают, воруют». Каждый год одно и то же. Много было добровольцев-стукачей, причем по любому поводу. Иностранцы пришли в синагогу — письмо в соответствующие органы. Взяли в синагогу «отказницу» знакомую работать уборщицей, потому как та без работы погибает, — на следующий же день вызывают в Совет по делам религий: «Немедленно выгнать!» Пришлось оформить ее бабку-соседку, сказав несчастной женщине: «Будешь ей по десять рублей платить…»

-- А если кто религиозные церемонии в синагоге проводил — обрезание или хупу, — какие это имело последствия?

— Обрезание мы всегда делали секретно — отбирали десять проверенных людей. И все равно об этом становилось известно. Бар-мицву вообще никогда не делали. А хупу ставили только пожилые люди, причем это были считаные случаи. Если кто-нибудь получал разрешение на выезд — приходили в синагогу и откровенно говорили, что «там» делать хупу дорого, давайте здесь сделаем — все ж дешевле. Платили 25 рублей в кассу, официально, и делали хупу.

-- Кашрут трудно было соблюдать?

-- Было у нас несколько человек, которые ездили по ближайшему Подмосковью, договаривались с хозяйствами — одну корову резали в месяц. А если две — так это уже праздник. Сложностей было много. Из задней части надо вытаскивать жилы. У нас тогда был специалист, который умел это делать. Но он иногда уезжал, а половину коровы не купишь. Приходилось потом заднюю часть неевреям продавать. С птицей было все в порядке. Ездили на базар каждое воскресенье и прямо на месте резали птицу. В 1990-х договорились с птицефабрикой. Сейчас в Москве, в Санкт-Петербурге проблем с этим нет, масса кошерных продуктов. А вот в провинции большие проблемы. Есть у нас шойхет, который ездит по общинам, режет какое-то количество птицы, но этого не хватает. Раввины, приезжающие из общин, чемоданами покупают кошерные продукты, везут на места и тем самым какое-то количество людей обеспечивают. Но это тоже проблемы не решает, к сожалению. Многие бизнесмены занимались этой проблемой, пытались наладить производство кошерной колбасы, сосисок. Но долго не продержались — не выгодно.

-- Мацу в Москве пекли?

— Да, здесь выпекали мацу для всего Союза, рассылали по всем общинам, которые официально существовали. У нас тогда не было никакого централизованного объединения в Союзе, каждая синагога была автономна. Мы поддерживали контакты со всеми общинами, поскольку мы были в столице и были самой большой общиной. Здесь власть и т.п. Мы получали в небольших количествах предметы культа, литературу и рассылали по всем общинам, нас признавали, условно говоря, «головной синагогой». Мы выпекали 150 тонн мацы каждый год — для всего Советского Союза. Это были очень большие деньги. За счет этого мы жили, очень неплохо жили. Правда, все было под контролем, мы не могли себе окладов устанавливать. Штатное расписание было под контролем. Нам разрешалось иметь 2 раввинов, 1 шойхета, 3 уборщицы, 1 электрика, 1 слесаря. Если нам требовалось что-то отремонтировать, мы писали письмо в райисполком, предоставляли смету, нам всегда ее урезали. Все оставшиеся от продажи мацы деньги мы переводили в Советский фонд мира. Хочу заметить, деньги большие, очень большие — 60–80 тысяч рублей мы перечисляли.

Пожертвования были совершенно ничтожные. Олигархов не было. Были богатые евреи, но не было традиции давать пожертвования. В синагогу приходили бабушки-дедушки, воспитанные еще в дореволюционное время. Они знали, что надо кинуть рубль в кружку. Так что община жила в основном только за счет мацы. Но и расходов тогда особых не было: никаких еврейских институтов не было — ни культурного центра, ни Хеседов, ничего.
Вот только ешива здесь была, мы стипендии платили студентам. Отбор был очень суровый, в основном принимали учиться только по направлениям общин. Наиболее активными общинами были грузинская и бухарская. После того как студенты заканчивали учебу в ешиве, они должны были обязательно вернуться в общину и там отработать. В здешней ешиве не учили на раввинов. В основном учились на шойхетов — специалистов по убою скота и птицы. А сегодня у нас ешив только в Москве три. Но, к сожалению, отдачи никакой — учеба ради учебы. Поучился студент пару лет, подает хорошие надежды — поехал на повышение в Израиль или Америку, и с концами. А у нас тут, получается, в основном зарубежные раввины и трудятся. Многие уже по двадцать лет тут живут, освоились, «ороссиились».

-- В 70–80-е годы политика государства в отношении религии была все же менее агрессивной, чем раньше?

— Особой борьбы со стороны власти не было — видимо, просто ждали, что носители традиций уйдут из жизни и на этом все закончится. Каждую неделю было видно, что в общине стало на несколько человек меньше. Я порой думал: что же будет лет через пять? Сделают из синагоги музей или спортзал какой-нибудь — потолки здесь высокие. Все умирало, а тут раз — перестройка, Горбачев, выезд свободный. И буквально в течение полугода — вообще пустая синагога, просто пустая. Уже мацу стали возить из Израиля, из Венгрии, и потеряли мы этот бизнес. Украина и Прибалтика откололись. Осталась одна Россия. Мы, правда, в конце советской власти в 1989 году решили организовать всесоюзную общину. Это было обусловлено тем, что когда началась перестройка, из разных уголков страны стали письма приходить: «У нас синагога сохранилась, хотим забрать, власти не отдают». Я с этим письмом куда? В Совет по делам религий. А мне там говорят: «Ты кто такой? Ты раввин московской синагоги. Почему у тебя голова за них болит?» И там же, в Совете по делам религий, говорят: сделайте какое-то объединение, чтобы ты от имени любой, той же иркутской, общины мог прийти. Мы обзвонили всех, всем написали, и практически все еврейские общины — грузинские, молдавские, казахские общины, везде, где были синагоги, — все приехали. И мы создали ВСЕРО — Всесоюзную еврейскую религиозную общину. Меня выбрали главным раввином Советского Союза. Но Союз просуществовал два года. Отделились другие республики Советского Союза, все организовали свои национальные общины.

А мы в 1993 году создали Конгресс еврейских и религиозных общин России. И на нем меня избрали уже главным раввином России. Совет по делам религий распустили, и мы стали сами, напрямую, выходить на руководство страны и Москвы. Стали складываться нормальные человеческие отношения — никто не давил, не диктовал, стали реально решать проблемы. В основном благодаря Русской православной церкви. Она очень многое сделала, конечно. Надо отдать должное патриарху Алексию — очень мудрый человек был. Все, что они для себя делали, они делали для всех религиозных конфессий. Льготы по электроэнергии, по налогам — для всех. У нас очень хорошие отношения установились.

Стала приходить масса писем, звонков со всей России — хотим вернуть синагогу. Вышел закон о возврате религиозного имущества. Все равно масса проблем: где-то в советское время забрали синагогу, перестроили, сделали светское учреждение. Например, в Самаре фантастическая синагога была, а в советское время там был хлебозавод. Построили синагогу евреи, которые жили в Самаре до революции. А сегодня в Самаре 10 тысяч евреев, но они не в состоянии привести ее в приличный вид. А в некоторых местах синагога есть, а отдать некому. Возможности появились, но для реализации нужны люди. Раввинов не хватает.

А как же ваши соученики по венгерской семинарии?

В Венгрии нас училось восемь, дипломы получили четверо. Я один здесь остался — все остальные уехали. Мы стали приглашать раввинов из Израиля, хотели и наших же грамотных ребят привлечь, которые проучились в ешивах, чтобы они могли контактировать с людьми. Ведь здесь ни на идише, ни на иврите уже практически никто не говорил. Вроде стали приезжать, но они уже отвыкли от нашей реальности. Многие поженились, а жить негде. На праздники приедут — и уедут. А если в общине нет постоянного раввина, то и никакой религиозной жизни нет в городе. Потом стали приезжать приверженцы течения Хабад Любавич — у них другая несколько система, авторитет Любавичского ребе является непререкаемым. Ребе может вызвать любого раввина и сказать: «Поедешь туда-то. Сколько там у тебя человек семья? Соберешься и поедешь куда угодно». И вот они стали сюда приезжать. Но большинство не русскоговорящие раввины, и в этом основная проблема. Контакт не могут с общиной установить, ментальность другая. Они себе представить не могли, как это можно — выйти из синагоги и тут же купить некошерную колбасу. Ужас! Раввин снимает помещение под синагогу, а прихожане со всех концов города в субботу на молитву едут на машинах. Открывают еврейскую школу — родители приводят ребенка, у которого папа еврей, а мама не еврейка. Для них это вообще уму непостижимо. Конечно, появились и реформисты, чего в России вообще не было. Когда люди на протяжении нескольких десятилетий вообще оторваны от еврейства, от еврейской жизни, то когда в какой-либо город приезжает раввин, никто не разбирается, какой он — хабадский, реформистский или еще какой-нибудь. Один раввин приезжает и говорит прихожанам: «Приезжайте в субботу в синагогу. С девушкой хочешь прийти? Сиди со своей девушкой! Хотите на Хануку дискотеку? Пожалуйста!» Потом его сменяет другой раввин и говорит: «Какая девушка?! Девушка наверху, за загородкой. Хотите на Хануку дискотеку? Ни в коем случае нельзя!»

Почему, кстати, реформированный иудаизм здесь не прижился? Казалось бы, как раз для секуляризованных евреев, для молодежи это более простая форма: с одной стороны, возможность идентичность обрести, с другой — не очень обременительно?

Может, из-за отсутствия постоянного места? Я знаком со всеми раввинами, которые здесь работали, — очень интересные сами по себе люди, с хорошим образованием, контактные. Честно вам скажу — не знаю. Наверное, если как-то проникаться, начать жить еврейством, то ортодоксальный иудаизм — он более основательный, что ли. В России традиционно всегда было только ортодоксальное еврейство, другого не было. А если человек хочет хоть как-то приобщиться к еврейству, то поначалу ему реформированный раввин, может, и больше подходит, но потом он понимает (не хочется обижать никого), что это, по сути, клуб.

Ну вот, а потом раскололась наша российская еврейская община. Так хорошо все начиналось, организовывался Российский еврейский конгресс (РЕК). Интерес у многих громаднейший был. Не было известного человека, который бы не входил в РЕК. Общий интерес был в стране к тому, чего не знали, особенно к запретному. РЕК — светская организация. Мы входили туда как составная часть, так сказать, представители религиозных евреев. Тот же Берл Лазар с Давидом Карповым как представители Хабада туда входили. Нам выделяли какие-то деньги, мы сообща распределяли бюджет.

Как складывались ваши отношения?

У нас были совершенно нормальные рабочие отношения. Договорились, что если в каком-то городе есть хабадский раввин, то мы своего туда уже не посылаем. Так бы, наверное, и продолжалось, если бы не разногласия, связанные с бизнесом, между Гусинским и Березовским. Когда создавалось эта структура, Гусинский очень правильную тактику выбрал. Мы встречались с громадным количеством бизнесменов, представителей культуры. Собирали обеды человек по 20–30. Гусинский говорил: «У нас масса противоречий, мы можем друг другу руки не подавать, но у нас одно объединяющее дело — мы евреи». А потом эту лодку начали раскачивать — Гусинского сначала посадили, потом выпустили, НТВ закрыли. Кто-то его поддержал, кто-то напротив. У многих взыграли амбиции — тот же Леваев (а он известный миллиардер) был вице-президентом РЕКа, а тут какой-то миллионер Гусинский — и президент. Вот Леваев и решил создать свою структуру — ФЕОР.

Постепенно у многих пропал интерес к еврейской жизни, помогают общинам неохотно — в основном одни и те же люди поддерживают общины, а масса людей, имеющих деньги, никак не реагируют.

А как же пресловутое религиозное возрождение?

Я вам расскажу. Отмечали мы столетие синагоги — в здании при советской власти не разрешали ничего делать, только косметический ремонт. Сгнило все — стропила деревянные, в любой момент могло обрушиться все. А тут столетие — в 2006 году. Составили смету, надо около 7–8 миллионов долларов. Что для сегодняшней еврейской общины 7–8 миллионов долларов?

Самолет частный за 30 миллионов долларов покупают. Можно написать целую эпопею, как мы пробивались к олигархам, сколько было разговоров, обещаний. Если бы Юрий Михайлович Лужков не помог, не знаю, что было бы. Он при нас вызвал Ресина и говорит: «Синагога на тебе, чтоб к столетию была как конфетка. Вот 1,5 миллиона из фондов мэра я даю — первый». Ресин собирает у себя всех-всех-всех-всех, начинает прорабатывать. С его подачи начинают нести деньги — причем не только евреи. Конечно, в основном те, кто занимается строительным бизнесом. Вот так вот собрали большую часть, отреставрировали синагогу. Остались пока еще должны строителям — до сих пор платим.

Волна моды на религию схлынула, когда на себя кто крестики вешал, кто могендовиды. Сегодня в общинах остались люди, которые к этому серьезно относятся. Очень радует, что молодых людей много появилось, которые учатся, соблюдают традиции, создаются молодые пары, получаются крепкие семьи, по-настоящему религиозные.

По-моему, не будет такого времени, когда каждый еврей на планете будет ходить в кипе, соблюдать кашрут и субботу. Но любой нормальный и культурный человек должен знать, какая разница между Йом-Кипуром и Песахом. А еврей тем более. И сейчас все возможности есть для этого. И, конечно, несмотря на негативные стороны нашей жизни, по сравнению с советским временем то, что сейчас происходит, — это сон, просто сон.

Публика, которая сюда ходит и в МЕОЦ, как-то различается?

Многие сюда ходят по традиции — их бабушки сюда ходили, дедушки ходили, хотя и высказывают недовольство: одним не нравится раввин Шаевич, другим — Гольдшмидт. Но ходят все равно сюда, потому что раввин Лазар еще больше не нравится. (Смеется.)

Сейчас в Москве появилось много неашкеназских общин…

Да, когда Союз развалился — очень много евреев приехало в Москву из Грузии, из Азербайджана, Узбекистана. В нашей синагоге несколько общин: грузинская, две горские — азербайджанская и дагестанская — и бухарская. У каждой есть свое отдельное место.

Здесь всегда так было. В 1980 году, помню, у нас по субботам из арон-кодеша вынимали 6–7 свитков Торы. В одном углу собирались прихожане бывшей черкизовской синагоги, в другом бывшей перовской — в общем, всех синагог, которые когда-то были в Москве. У них были свои свитки. Хазан начинается молиться, кто-нибудь бежит: «Это что за нусах?! Это украинский? Мы из Молдавии, у нас молились не так». Всегда так было. И сейчас так. Горские евреи из Азербайджана не очень ладят с горскими евреями из России, грузинские евреи из Кулаши — с грузинскими евреями из Тбилиси.

(Интервью прерывает звонок с «Эха Москвы» с просьбой прокомментировать инцидент с Pussy Riot.)

Нельзя насильно людей в религию загонять. Вот до революции были уроки Закона Божьего. Ходили все исправно на эти уроки, а потом церкви громили. Какой-то опыт извлекать из этого нужно? Когда человек приходит к вере воспитанием, отношением в семье, душевным позывом — это другое дело. А тут — Путин пошел в церковь со свечкой постоять, весь Кремль за ним бежит постоять со свечкой. Разве людям это не видно?
Я не знаю, что это за панк-группа. Молодые еще, не созревшие. Где им еще высказать мнение по этому поводу? Вот решили таким образом проявить себя. Тоже ненормально. Посадить их за это? Чушь полная.

Человек, который вырастает во лжи, видит вокруг себя ложь, постоянно этим подпитывается. Говорят, что сегодняшняя молодежь, которая не испытала всей этой коммунистической идеологии, — они другие, свободные. Ничего они не свободные. Им все вбивается в голову, и в не меньшей степени. Та же рабская психология… Как от нее избавиться?

Я твердо убежден — ни одна религиозная конфессия не должна быть врагом государства, но государство и люди, руководящие государством, — это разные вещи. Надо поддерживать нормальные отношения с руководителями государства, но, как сказал классик, «служить бы рад, прислуживаться тошно». Я не хочу никого осуждать, у каждого свое видение, свои принципы. Можно говорить все, что хочешь, — но это же не демократия. Демократия — это когда есть обратная связь. Можно выходить со всякими лозунгами, но власти наплевать по большому счету — ничего не меняется.

Когда я в первый раз приехал в Америку, мы попали на громаднейший митинг — война во Вьетнаме была. Нас в аэропорту встретили 60 полицейских. У нас делегация была межрелигиозная — возглавлял митрополит Ювеналий. Мусульмане, католики — все советские религиозные лидеры были представлены. Нас посадили в машины с мигалками, какими-то кружными путями повезли. Американцы нам говорили: для нас это нормальное явление. По любому поводу можно выйти к Белому дому. Мы понимаем, что человеку надо выпустить пар, и государство это понимает. А наше общество гораздо пассивнее: есть кусок колбасы, а если к нему еще и стаканчик водки — можно жить. Живем одним днем.

Кстати, недавно была бурная дискуссия — участвовать ли евреям в протестном движении…

Что мы тут гости и так далее? Ну не знаю. Если ты чувствуешь себя гостем, то нормальный человек, побыв в гостях, не засиживается до тех пор, пока ему говорят: «Слушай, пора и честь знать». Чувствуешь себя в гостях — езжай, кто тебя держит? Я лично чувствую себя полноправным гражданином России. Когда меня спрашивают, как я отношусь к митингам, я говорю, что если в субботу выбирать между митингом и синагогой — я выбираю синагогу и советую всем евреям идти в синагогу. Но если митинг в воскресенье — идите, ребята, выскажите свое мнение.