Татьяна Гольдфарб — председатель еврейского культурного общества «Эзра» в Магадане, пригласила «Букник» на Колыму. Мы не стали отнекиваться — лучше, мол, вы к нам — и отправили Катерину Кудрявцеву в Магадан узнать какие у них там «северные ветры», «снега километры» и много ли евреев среди золотодобытчиков.

Сколько евреев в Магадане?

Порядка 550 человек. Но уезжают, конечно — кто в Израиль, кто просто на материк.

Так и Магадан ведь не остров…

Это тогда, когда есть сухопутная связь. А у нас сухопутной связи-то и не было раньше. Будто на острове жили. Вот когда люди с приисков начали покупать джипы, то проторили дорогу до Якутска. Она в принципе была, ее еще заключенные строили, но проселочная, по ней на оленях ездили, на собачьих упряжках. Но даже и сейчас дорога все равно никакая — через реки, без всяких мостов, на лебедках люди вытягивают друг друга, ездят караваном. Асфальт есть, но это первые сто с чем-то километров. Лучше самолетом. У нас ведь даже оптоволоконной связи нет. В этом году даже представитель президента с комиссией из Москвы приезжали, долго обсуждали — куда тянуть кабель? До Охотска по морскому дну дотянули — а потом куда? На Магадан ближе, но Петропавловск-Камчатский — важнее стратегически. Туда и потянули. Обещали к 2014-му до нас дотянуть

Хотя евреев здесь не так много, антисемитов, наверное, хватает?

Я за всю свою магаданскую жизнь с антисемитизмом почти не сталкивалась — мне сейчас 78, а живу я в этом городе с шести лет. Магадан вообще не знал об антисемитизме. Впервые услышала об этом, когда получала паспорт. Нас, десятиклассников, для торжественного вручения собрали в Совнархозе. Мой будущий муж открывает паспорт, а там записано: «русский». Он простодушно говорит: «Ну, у меня папа — еврей, а мама — латышка…» А начальник паспортного стола, полковник, фронтовик, с усами Буденного, по-военному как рявкнет: «Молчать! Я сам знаю, что вам надо!»

По-настоящему мы с мужем столкнулись с антисемитизмом, когда приехали из Магадана поступать в институты в 1953 году — я в питерский Политехнический, а он в Москву в МАИ хотел, на конструкторский факультет. И вот он видит на вступительном экзамене сбоку от стола приемной комиссии — маленький столик, за которым, как оказалось, сидел начальник 1-го отдела института и просматривал документы поступающих. И вдруг он как гаркнет: «Куда лезешь, жидовская морда?» Так и сказал, представляете? Ну, муж уезжает в Питер и тут в «корабелку» тоже на конструкторский пытается. Не получается. Идет из института, а на выходе стоит парень, высокий, симпатичный. Говорит: «Ну, что? Получил от ворот поворот?» (А у мужа ярко выраженная еврейская внешность, волосы вьющиеся.) Парень говорит: «Я тебе рекомендую Горный институт, там очень хорошо относятся к нашим людям, поступай!» Ну, нечего делать — муж поехал обратно в Москву и, действительно, поступил в Горный институт — 25 человек поступило, все евреи, половина медалистов. Закончил геологоразведочный факультет. Потом 15 лет кормил комаров да мошку…

После институтов вернулись в Магадан?

Да. Работали в Геологоразведочном управлении. У меня тут 34 года стажа инженера-экономиста. Но и за все это время я практически не слышала и не видела ничего похожего на антисемитизм. Мы дружно собирались компанией в 400 человек по окончании полевого сезона в подвале Совнархоза в огромной столовой. Главный геолог Аникеев запевал: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром…» И мы все вместе с ним. А генеральный директор Геологического объединения, его звали Израиль Ефимович, танцевал «Семь сорок». Наш магаданский историк Давид Райзман в своей книге приводит воспоминание одного политического ссыльного, еврея. Тот говорил, что на Колыме не делали никакой разницы между евреями и русскими — одна из колымчанок ему как-то объясняла, что евреи отличаются от русских только цветом волос: все евреи — рыжие, а русские — черные.

Вы сказали, что «почти» не сталкивались с антисемитизмом. Что стоит за этим «почти»?

Единичные случаи. Работала одно время со мной женщина, которая в 17 лет пошла на войну и была наводчицей, корректировщицей огня. Так вот, когда она еще грудным ребенком была, от ее мамы-русской ушел отец-еврей. Причем ушел к еврейке с тремя детьми. Отец ее был директором одного завода, но когда завод эвакуировали, его маневровый паровоз раздавил. И вот эта фронтовичка рассказывая эту историю, говорит: «Так ему, жиду, и надо!» Я тогда поразилась ее словам, пристыдила, сказала: «Как вы можете так говорить, вы же коммунист, интернационалист!» Позже выяснилось, что когда она вместе с другими фронтовиками возвращалась в эшелонах из Германии в Москву, им политрук сказал: «Вот теперь у нас одни враги остались — евреи; они отсиживались всю войну по ташкентам, мы теперь их придавим и все будет о’кей». Эти слова, конечно, 20-летней девчонке запали в голову, да еще смертельная обида на ушедшего от них отца.

А среди ссыльных и заключенных много было евреев?

Очень много. Причем много тех, кого называют «интеллектуальной элитой» — ученых, деятелей искусства, инженеров. Попавшая под сталинские репрессии Евгения Гинзбург, мать писателя Василия Аксенова, отбыв срок, работала учительницей в магаданской средней школе № 1. Здесь же, кстати, учился и Вася, которого привезли к матери родственники. Потом она вернулась с сыном в Москву. А отец моего мужа, арестованный в 37-м и получивший 10 лет, после освобождения в Магадане остался. Он еще до ареста для военных целей какой-то передатчик детекторный сконструировал и здесь изобретательством занимался. «Феликса Дзержинского» починил — наш корабль, который ходил по ленд-лизовским делам отсюда в Калифорнию.

Известно, что на Колыме отбывал наказание известный певец Вадим Козин. Кто еще из театрально-сценической среды?

В Магаданском театре были разные люди — и вольнонаемные, как, например, мои мама и отчим, которые приехали сюда работать по контракту в 1939 году, и находившиеся в заключении артисты, музыканты, режиссеры, художники, среди которых было очень много известных имен. Магаданская даль оказалась серьезным культурным центром. Хотя центр этот в районе вечной мерзлоты только за пару лет до войны приобрел статус города и на деле был палаточным, его еще называли «ситцевым», городком. Палатки да несколько бараков — вот и весь Магадан.

Я сейчас живу в доме, напротив которого в 39-м стоял наш барак. Барак был театральным. Жил там, например, осужденный по 58-й статье как враг народа режиссер, ученик Всеволода Мейерхольда Леонид Варпаховский. Он поставил в Магаданском театре в 1945-м «Травиату» Верди. Жил в нашем бараке и мхатовский актер Юрий Кольцов (настоящая его фамилия Розенштраух), тоже по 58-й попал сюда. Он потом сыграл главную роль в фильме «Циолковский». Жили Клавдия Сатонина, тоже мхатовская, Коломенская — для меня тетя Катя, рядом жил Рихтерман, Демич — все евреи. Очень интересные люди. Я после них и в театр-то не хожу. Представляете, какие силы, какая игра безукоризненная была! И не только игра. По подозрению в шпионаже в восьмилетнюю ссылку попал в Магадан известный художник, профессор живописи Шухаев, который помимо того, что красил машины и оформлял лозунги местной автобазы, делал прекрасные декорации ко многим спектаклям. Так что тут жили разные люди, и жили дружно, по-человечески.

Помню, в нашем бараке надраят, например, пол так, что он аж белоснежным становится. Титан в торце стоит, печь половину кухни занимает. Вечером нас, детей, собирают — мы все выступаем, что-то читаем, пляшем. В войну театр на два года закрыли. Родителей во всякие штабы распихали, писарями. Они уйдут, кастрюли еды всякой наварят, а я, как старшая из детей, «гостей» принимаю — в то время рабочая сила нужна была, заключенным с инженерно-техническим образованием и опытом разрешили свободный проход по городу, и их люди подкармливали. Мама мне с утра говорила: «Таня, придет Александр Николаевич, у него язва желудка, так эта кастрюлька для него, а остальных можно из той большой кастрюли кормить».

Во время войны, наверное, с продуктами плохо было?

Очень хорошо. Американское все — ленд-лизовское было. Всего много, мы шиковали — мука, яичный порошок, сгущенное молоко, а какие деликатесы! Баночки в кипяток суешь, потом ключиком открываешь, «чпок» — и сосиски, как хризантемы, вылезали. Ветчина была баночная. Да не такая, как сейчас, когда банку наполовину умудряются жиром залить, а одна «голая» ветчина и только прозрачный бульон застывший. Мама уедет куда-нибудь в командировку, на Олу, например, пошлют — это километрах в 30 км от Магадана, так отчим с нами троими, со мной и двумя моими братьями, наворочает яичного порошка, ветчину выбросит на сковородку, зальет и говорит: «Дети, сегодня на обед у нас беф-брезе». Мама приедет, каши, борща наварит, а мы, разбалованные, кричим: «Не хотим, хотим беф-брезе». Тогда впервые я узнала вкус мака, как он благоухает. Сейчас купишь, и можно его растирать полдня, он ничем не пахнет. Тогда машины американские «Даймонды» со всевозможными грузами ездили — огромные, по 60 тонн. Они-то, кстати, во многом разбили нашу колымскую дорогу, мосты разрушили.

Почему после окончания контракта родители не уехали «на материк»?

Может, и уехали бы, но мама, Вера Сутырина, окончившая Мхатовскую студию и работавшая до Магадана в театре Моссовета, получила в 47-м от своей подруги, актрисы Ляли Викландт, и ее мужа, народного артиста СССР, Василия Ванина, письмо: «Вера, приезжай, комнату сделаем, в театр обратно устроим, а Муська твой, бездарь, пусть сам устраивается на работу, и лучше не в театр». Муська — мамин муж, мой отчим Моисей Сохер, «породистый» двухметрового роста еврей, уже ставший начальником каким-то профсоюзным, секретарем парткома в магаданском театре, — очень оскорбился: «Я — бездарь? Никуда не поедем». Так и остались.

С Георгием Жженовым не были знакомы? Он ведь тоже тут срок отбывал…

Жженова я в лицо хорошо знала. С 44-го по 46-й он играл в магаданском театре. С ним случай один курьезный был после войны. Я слышала, как отчим рассказывал это маме. В то время,

когда простая швейная иголка, булавка или ножницы были на вес золота, не было нормальной посуды — мы ели и пили из алюминиевых военных кружек, Жженов где-то на помойке откопал старый фотоаппарат — без оптики — и делал вид, что фотографирует. Брал деньги с работяг-заключенных — их дальше приисков, на которых они работали, не выпускали — и обещал, что фотографии их родным вышлет. И вот через какое-то время отчиму как парткомовскому работнику театра стали приходить жалобные письма от этих заключенных — в день по 5–6 посланий. Писали, что заехавший к ним артист нафотографировал их, а снимки родным не выслал. Помню, отчим говорил маме, что Жженов «уркаган настоящий, а не артист», в партком вызывал. А через много лет смотрела как-то передачу по телевизору, Смоктуновский рассказывал, что предложил однажды Жженову для заработков фотографировать людей, так тот наотрез отказался.

А Козина помните?

Помню, мы по радио узнали, что он будет петь, — все из бараков высыпали, его ждали. И вот мы его увидели — в знаменитом коричневом пальто, он его еще 40 лет потом носил. Все кричат, приветствуют его. Через несколько дней добились того, что все, кто мог, театральные, собрались у Рихтермана. Нас, детей, закинули в маленькую комнатку на двуспальную кровать, а взрослые в другой комнате. Помещения крошечные, перегородки тонкие. Козин расплакался, услышав свою пластинку, потом рассказывал какие-то московские истории. Что, о чем — забыла, маленькой была, помню только — дядя, и вдруг плачет…

Вообще, в той театральной магаданской среде, в которой я росла, было какое-то сочувствие к людским судьбам, понимание. Работал в театре электрик, еврей. Семью свою, типичных местечковых евреев, в военное время он спас, спрятав в каком-то погребе в Симферополе, а сам — вылитый Ганс, медальное лицо, блондин, волосы волной, светло-рыжий — всю войну на немцев работал, за что в Магадан на поселение был сослан. Вот он однажды выпил и давай на все кулисы горланить немецкие песни. Так его затолкали в костюмерную, забросали одеждой, чтобы не слышно было, а он — здоровый, как комод, его угомонить трудно, двух самых больших приставили к нему мужчин, на полчаса из-за этого выступление задержали, пока он не уснул…

Насколько опасной и страшной была жизнь в Магадане? Кругом лагеря, и не все в них политические…

Привычной, к сожалению, была — этапы, конвойные шли и шли… Улица, где я живу, она сейчас называется Карла Маркса, петляла и уходила к сопке — там были основные лагеря. Когда по ней шел очередной этап, родители давали нам куски хлеба, и мы бросали его, подкатывали под ноги идущим, а солдаты с длинными винтовками орали на нас, отгоняли.

В войну хлеба было много, а вот после, когда ленд-лизовские запасы кончились, голод начался настоящий. На одном прииске, куда я попала вместе с театральной бригадой, в которой работала моя мама, заключенные-работяги чуть не съели мою собачку, помесь японского хина с дворняжкой...

Вообще театральные бригады обслуживали тогда область по трем направлениям — Тенькинскому, Ягоднинскому и Сусуманскому районам. Мамина бригада работала в самом дальнем, Сусуманском. Ездили, останавливались на каждом прииске. Как-то заехали на страшный урановый рудник. Помню огромные вертикальные горы руды с идущими наверх трапами. Я сделала по одному трапу несколько шагов и стала задыхаться. Как там люди работали? И там, где мы останавливались, уезжая, оставляли для заключенных под матрасами курево и спички. Перед нашим отъездом, когда боец посмотрит, что после артистов все «чисто», и бригада сядет в автобус, выпускали меня, маленького ребенка, с которого и спрос маленький. Я потихоньку шла и раскладывала под матрасы табак в мешочках. Мы знали, что заключенный-дневальный потом заберет.

А страшное? Да оно кругом было. Когда мой муж маленьким мальчиком на пароходе ехал в Магадан, он видел, как расстреливали взбунтовавшихся заключенных, плывших тем же кораблем. Их заворачивали в белые тряпки, ставили на корму и палили. И белое тут же становилось ярко красным. Сколько рассказывали случаев, когда зверствующих в лагере надзирателей сами заключенные сбрасывали в шурфы, предназначенные для геологической разведки. И даже страшно думать о том, сколько жизней было отдано за прокладку Колымской трассы, — это жуткая работа, дорогу пробивали по тайге, по кромешному бездорожью, героизм строителей трудно чем-то измерить. Первые километры проложили в 32-м, а руководил работами худенький, маленький, но очень энергичный еврей — Абрам Геренштейн.

В Магадане было довольно много японских военнопленных…

Помню, когда их только привезли в 45-м, они шли строем, в офицерской форме, у каждого на груди то кошка, то собачка изображены. Осень — а у них руки голые. А у нас не то что осень — лето холодное. Потом японцы выстроили в Магадане всю улицу Ленина, на лесопилке работали. Мы у этой лесопилки часто бывали, там на сопке лыжный трамплин устроили. Японцы просили лыжи, мы снимем — даем. Они катаются, смеются, как дети — маленькие, хрупкие, щупленькие. А когда наш нынешний дом строился, японцы крышу дранкой крыли. Мама подкармливала их. Японцам в конце 40-х разрешили уехать, так они ей из алюминиевой ложки на прощанье сделали иконку Божьей Матери и написали: «Нашей маме». Уезжая, они тоже шли строем, с красными знаменами, пели «Варшавянку» и «Марсельезу» на японском языке.

А каких-то обычаев еврейских, традиций в те годы хоть кто-то из магаданских евреев придерживался?

Если придерживались, то тайно. Семья Рихтерманов в какой-то момент завешивала плотно окна, и девочек, Эмму и Инну, с которыми я дружила, не выпускали гулять. Я теперь понимаю, что это была суббота. А вообще, как я сейчас понимаю, многие евреи со своей религией в душе жили. Была у меня знакомая Фаина Зайчик, снайпером войну прошла, грудь в орденах, партийная. А дочке дома под хупой свадьбу устроила. Или в школе у нас был учитель географии Александр Абрамович Бухин, так он часто говорил: «Я не Абрамович, а Авраамович — по Ветхому Завету».

С началом перестройки много евреев из Магадана уехало?

Очень много. Эмиссары из Израиля приезжали, агентство «Сохнут», консулы из Хабаровска, Владивостока. Помогали оформлять здесь на месте документы. Людей пачками вывозили. В ту алию, как я слышала, из страны порядка 5 миллионов человек выехало. И из нашего города такой отток евреев был. Так что сейчас в Израиле магаданцев целая колония. Инженерно-технический состав почти весь выехал. Здесь остались самые беспомощные, потерявшие близких…

А вы не хотите уехать? И были ли случаи, когда кто-то возвращался в Магадан из Израиля?

Желания уехать у меня не было. Я жару не переношу, на юг не езжу. Столько лет тут живу, привыкла к холодному климату. Для меня даже 20 градусов — уже жарко! А случаи возвращения были. И это тоже связано с климатом, здоровьем.

А чем занимается ваша организация «Эзра»?

Как белые пикейные жилеты у Ильфа и Петрова, «перетираем» новости, обмениваемся мнениями, рассуждаем: чем нам это грозит? Кто постарше, говорят: многое пережили, еще переживем. Вот сейчас в Израиле война, может быть, начнется, так в основном эту тему и «перетираем». Но вот кто сейчас вернулся оттуда, рассказывают, что там никто ничего не чувствует: приезжают люди с работы, наскоро поедят и идут на море. Вот и все. А мы тут переживаем… Вообще в Магадане религиозных евреев нет. И организация — не религиозная. Но название в корни иудаизма уходит. Меня, кстати сказать, недавно вызвали в Управление юстиции и попросили перевести это название. Я в ответ: это же имя собственное. Принесла им отксеренный листок из еврейской энциклопедии: Эзра — мудрец, который первым стал толковать Тору.

А есть ли в Магадане какие-то религиозные организации? Как они относятся к евреям?

Есть Церковь христиан-адвентистов седьмого дня. У них в вере записано: «почитать евреев». Есть Церковь «Скала надежды» — исповедуют христианство и тоже очень почитают евреев. «Скала надежды» сейчас стала очень богатой церковью, ей американцы помогают. Недавно заходила туда посмотреть и услышала, как их пастор читал проповеди и все говорил о евреях — какие это хорошие люди, что они зачинатели того-то, того-то, представляете? А когда-то раньше, когда я там была, помню, одна женщина со всей экспрессией выкрикивала — «Аминь» — во время проповеди про сыновей Авраама, а все прихожане лбами об пол… Я тогда подумала, что, может быть, это, с одной стороны, хорошо — такое уважение к евреям внушать. Но, с другой, думаю, прихожане за эти шишки еще долго евреев помнить будут. (Смеется.)

Есть ли у вас какие-то нереализованные пока планы?

Иврит хотелось бы учить. Были у нас только две женщины, которые его знали и переговаривались между собой по телефону. Но одна умерла. И другой разговаривать больше не с кем. Так что иврита у нас уже не слышно. Хотя хочется надеяться, что правильнее было бы сказать — еще не слышно…