**Цруя Шалев — известная израильская писательница, автор пяти романов, сборника стихов и двух книг для детей. Ее книги переведены на 25 языков, становились бестселлерами и были экранизированы. На русском языке издан пока только ранний роман «Я танцевала, я стояла», переведен и ждет издания роман «Жизнь во время любви». В своей прозе Цруя Шалев с глубоким психологизмом исследует анатомию чувств героев и препарирует интимные отношения в семье.
Последний роман Цруи Шалев «Остаток жизни» рассказывает об отношениях умирающей матери и ее взрослых дочери и сына, а также о сложном и длинном пути, который проходит героиня Дина, решающая во что бы то ни стало усыновить ребенка. Ее решение сталкивается с сопротивлением мужа и дочери-подростка. Описание поездки Дины в Сибирь за мальчиком из детского дома во многом автобиографично: Цруя Шалев и ее муж, писатель Эяль Мегед, четыре года назад усыновили мальчика из российского детского дома.
Переводчица Лика Нуткевич поговорила с Цруей Шалев о том, почему она пишет о грустном и страшном, о том, как живется в семье, где оба супруга — писатели, о ранении в теракте, любви к князю Андрею и о том, что такое быть израильским писателем и вообще жить в этой жаркой политизированной стране.
**
Лика Нуткевич: Во всех твоих книгах описываются тяжелые, иногда патологические отношения между супругами, родителями и детьми, пограничные ситуации. Почему тебя влечет к такому?
Тем, кто рассказывает, что им тяжело было читать ту или иную мою книгу, я говорю — оглянитесь вокруг и убедитесь, что жизнь намного тяжелее. Я же пишу не о реальных трагедиях, болезнях и смерти, а о драматических аспектах обыденности. Я верю в то, что предназначение литературы — встряхивать, потрясать человека, и поэтому не приукрашиваю тяжелые отношения или чувства, а наоборот, пытаюсь вскрыть подводные течения фрустрации, ревности, разочарования. Я пытаюсь запечатлеть своих героев в кризисные минуты, потому что мне кажется, что именно тогда выявляется внутренняя правда.
В моих последних книгах, особенно в «Остатке жизни», я говорю о том, что кризисные ситуации приводят к метаморфозам и личностному росту, поиску новых путей и выходов из критических ситуаций. Эта моя самая оптимистичная и романтическая книга, потому что три ее главных героя верят в любовь, каждый по-своему, и ищут ее. Речь не обязательно о любви между мужчиной и женщиной. Есть, например, Дина, которой в 45 лет вдруг овладевает страстное, неотступное желание усыновить ребенка, и она, вопреки всем трудностям, едет для этого в Сибирь. Это образ романтический, а не трагический.
Л.Н.: Что такое — быть израильским писателем, что это значит для тебя?
Ц.Ш.: Мне часто задают это вопрос, и у меня ушло около 20 лет на то, чтобы найти правильный ответ. Быть израильским писателем — значит уметь писать о внутреннем мире своих героев, даже если за твоим окном только что прогремел взрыв террориста-самоубийцы. Это значит писать в ощущении полной внутренней свободы в условиях, когда в нескольких километрах от твоего дома люди не могут свободно передвигаться. Это — борьба за возможность писать посреди драмы, которая постоянно разворачивается вокруг, преодолевать шумы реальности. Это значит быть все время в связи с происходящим и одновременно наблюдать со стороны. Это значит, что в каждом заграничном интервью будет вопрос: «А почему ты не пишешь о политике?» Это значит, что каждая супружеская ссора в твоем романе тут же интерпретируется как арабо-израильский конфликт. Это значит, что тебя будут обвинять в том, чего ты никогда не совершал, и хвалить за то, в чем ты не принимал участия.
Мне кажется, что Израиль сопровождает меня, как тень, где бы я ни оказалась. Много лет я пыталась отстраниться от этой страны в своем творчестве. Достаточно ее доминантного присутствия в каждодневной жизни, я не хотела впускать ее в книги. Иногда мне казалось, что я должна была бы родиться в другом месте. Что мне до этой экстравертности, вульгарности, сплошной политизации и нескончаемого солнца! Ведь я так бегу политики, ненавижу жару и интересуюсь тончайшими нюансами человеческих отношений. Но в последние годы я поняла, как мы взаимосвязаны. Жизнь в Израиле пытается изменить меня, а я — ее, и, как большинство пар, мы все время проигрываем. Она пытается закалить меня, а я, в свою очередь, пробую ее смягчить. Она требует от меня заговорить во весь голос однозначно и жестко, а я пытаюсь приучить ее к чуткости в отношении к людям.
Л.Н.: Ты пострадала в теракте...
Ц.Ш.: Да, я была ранена в теракте в январе 2004 года. Проезжающий мимо автобус взорвался, и воздушной волной меня бросило на землю. Я пролежала несколько месяцев в постели с раздробленным коленом.
Влияют ли такие события на человека, меняются ли его политические пристрастия, его мировоззрение? Мне кажется, что только более длительные процессы могут иметь какое-то влияние на личность. Правда, тот, с кем такое произошло, становится еще более тревожным и пугливым.
Это касается и моих политических взглядов. Мы всегда используем реальные факты в оправдание своих позиций с той или иной стороны. Человек, придерживающийся правых политических взглядов, использует факт ранения в теракте для иллюстрации того, что у нас нет партнеров по переговорам с другой стороны, нам не с кем говорить, нужно ужесточить меры против арабского населения и т. п. Левый же в подобной ситуации только укрепляется в вере, что так дальше продолжаться не может и нужно принять все возможные меры, чтобы прийти к мирному урегулированию вопроса.
Я всегда избегала дефиниций «правый — левый», игнорировала влияние политики на творческий процесс и декларировала, что нужно игнорировать внешнюю агрессию и сосредотачиваться только на внутренней реальности универсальной человеческой души… и вдруг обнаружила себя на передней линии арабо-израильского конфликта.
Л.Н.: Какие у тебя отношения с русской литературой?
Ц.Ш.: Отец читал мне в детстве, кроме библейских рассказов, конечно, Кафку и Агнона, а также куски из гоголевских «Мертвых душ». Мне было лет пять-шесть, но я хорошо помню, как любила эти страницы. Во-первых, потому что папа, читая нам, смеялся вслух, и я к нему присоединялась, даже не понимая, что именно ему смешно. Я была очарована атмосферой, русскими именами, другим, абсолютно неведомым миром. Я была под таким влиянием от этой книги, что в возрасте десяти лет написала 200-страничный роман о мальчике и девочке в русском приюте для сирот. Когда я подросла, меня, конечно, уже поджидали Толстой и Достоевский. «Преступление и наказание» входило в программу для экзамена на аттестат зрелости. «Анну Каренину» и «Войну и мир» я читала в юности с большим волнением. Моя мама была тайно влюблена в князя Андрея, и я следовала по ее стопам. Бабушка приехала в Палестину из России в 18 лет со второй алией. Она читала мне вслух стихи своего любимого поэта Лермонтова.
Я очень люблю книгу Набокова «Speak, Memory», где он рассказывает о своем детстве в дореволюционной России. Недавно я открыла для себя Андрея Платонова, а в последние годы мне посчастливилось познакомиться с произведениями Людмилы Улицкой, переведенными на иврит.
Л.Н.: Трудно не задать вопрос о самоидентификации. Как ты сама себя идентифицируешь, в каком порядке располагаешь признаки — национальность, профессию, пол и тому подобное?
Ц.Ш.: Большую часть жизни я не задавалась вопросом о самоидентификации. Родиться в качестве еврейки в Израиле — этот факт сам по себе превращает некоторые вопросы в нерелевантные. Я всегда видела в каждом встреченном мною человеке индивидуума вне его принадлежности к той или иной этнической группе. Видимо, поэтому, мне кажется, я никогда не понимала так называемые «этнические анекдоты». Иудаизм интересует меня не столько как религия, а скорее с точки зрения истории и литературы. А вот «израильскость» является залогом моего существования. Иврит служит мне домом. Все, что вне этого, — достаточно динамично и изменчиво. Кто я больше — мать или писательница? В основном, конечно, мать, потому что ребенок ждать не может, а книга может потерпеть. Неоконченное предложение не заплачет, а если и заплачет, я этого не услышу.
Думаю, что я себя определила бы в таком порядке: имя, профессия, пол, семейное положение и только потом национальность. Но, как я сказала выше, это очень динамично, и, по-моему, так и должно быть: в разные жизненные периоды вдруг какой-то элемент становится доминантным и значительным, а потом другой — в соответствии с обстоятельствами.
Меня очень возмущает существующая в Израиле тенденция относиться «гендерно» к книгам, написанным женщинами. Я надеюсь и верю, что, вопреки тому, что я женщина, а может быть, именно благодаря этому факту, главные темы моих книг — это изучение жизни души, мира чувств человека вообще, а не только женщины.
Л.Н.: Банальный, но неотвратимый вопрос: как существовать, если оба супруга писатели? Это обязательно кризисная ситуация с ревностью?
Ц.Ш.: Жить рядом с писателем — не самый верный рецепт для счастливой и спокойной семейной жизни, но и не катастрофа, как это может показаться со стороны. Большой плюс в этой ситуации, что партнер способен понять твои внутренние механизмы и возникает душевная близость. Минус — то, что два писателя живут слишком похожей жизнью. А в каждой семье должен быть кто-то практичный, кто взял бы на себя заботу о деловой стороне жизни. Но между нами нет соперничества и зависти. Каждый радуется успеху другого.
