На кинофестивале в Локарно спецприз жюри достался фильму израильского режиссера Надава Лапида «Полицейский». Жесткое и крайне неожиданное кино сталкивает два идеальных мира. Первая половина фильма знакомит зрителей с полицейским из антитеррористического отдела — милейший человек, молодой, здоровый, сильный, у него беременная жена, хорошая, простая и понятная работа. Примерно столько же экранного времени посвящено революционной группировке, которая хочет обратить внимание общества на социальное неравенство — возможно, начать революцию. Милейшие люди, возвышенные, умные, верящие в идею, как можно было верить в нее лет сорок назад. В финале полицейские встретятся с радикалами.
Надав Лапид поговорил с Ксенией Рождественской о терроризме, революции и кинематографе.
Ксения Рождественская: — У вас в Локарно уже были пресс-конференции, встречи со зрителями. Вам задавали какие-то неожиданные вопросы?
Надав Лапид: — Неожиданные? Пожалуй, нет, но были очень приятные высказывания. Один итальянский журналист даже сказал, что ему фильм слегка напомнил Пазолини. Для меня одна из главных тем фильма — трагическая ирония классового конфликта. Те, кто выступает за права бедных, лично не знают бедных. У них есть лишь некая идея о бедных. И довольно часто те, за кого они борются, вообще не хотят, чтобы эти люди за них боролись, а хотят быть рядом с сильными мира сего. В этом я вижу одновременно иронию и трагедию, для меня это магический, замкнутый круг. Все должно быть гораздо проще: те, кто страдает от нынешнего положения вещей, объединяются с благородными людьми, и, объединенные, они...
К.Р. – А это вообще возможно сегодня? Возможна ли сегодня революция – в Европе, в Израиле?
K.P. – Еще одна тема, очень важная для зрителей вашего фильма. Как сегодня обозначить границу между терроризмом и попыткой сделать мир лучше? Само понятие «терроризм», мне кажется, становится все более расплывчатым и всеобъемлющим, каждый может быть назван террористом, любой, кто делает что-то вопреки установленным правилам...
Н.Л. – Именно. Не знаю, так ли это в России, но мы в Израиле живем под угрозой террористических атак много лет, с рождения. С детства воспитываемся на телевизионных роликах: не трогай пластиковый пакет, это может быть бомба... Мы живем под угрозой терроризма. И террорист – это всегда Другой. И, конечно, такое определение террориста – это уже часть проблемы, потому что сами-то они считают себя борцами за свободу. Израиль был создан террористами – людьми, которые боролись против британцев, то есть кто-то и их мог называть террористами. Разумеется, мы их так не называем, но...
K.P. – Все дело в точке зрения.
Н.Л. – Все дело в точке зрения. И в фильме я хотел показать, как это просто – особенно в государстве, которое охотно пользуется термином «террорист», – как это просто – оказаться террористом, оказаться Другим, оказаться тем, на кого наставлено оружие государства. И я думаю, это работает для любой страны. К несчастью, вместо того, чтобы вылечиться – вылечиться как нация – от этой паники перед терроризмом и попробовать взглянуть на проблему иначе, мы распространяем свою точку зрения, и мир в последние годы становится все больше и больше похожим на Израиль. Я помню, как на Каннском фестивале я попытался куда-то пройти, меня проверяли, как будто я в Израиле! Израиль прибыл в Канн.
K.P. – Да он повсюду.
Н.Л. – Именно. Так что я думаю, что в фильме очень важен момент, когда полицейский смотрит на фотографии этих радикалов и говорит: «Надо же, этот сукин сын не палестинец». Он удивлен, но с легкостью помещает любого человека в ту же ячейку. Просто поставят крест на фотографии – и вот уже твоей крови дозволено пролиться, и вот уже тебя определили в мертвецы, в потенциальные мертвецы.
K.P. – В вашем фильме есть два начала: вот полицейский — он сплошное тело, отжимания, массаж, шутливая борьба, спорт, очень мало слов. И вот радикалы, они сплошной дух, возвышенное: стихи, музыка... Вы не думали о риске оказаться слишком плоским, прямолинейным?
Н.Л. – Конечно. Всегда боишься стереотипов, это понятно. Для меня существует два пути избежать стереотипов. Стандартный способ, которому я не доверяю, — найти в герое какое-нибудь положительное качество. Вот можно было бы сделать эпизод, где полицейский тайно слушает оперу. И все зрители сразу: «А-а-а! Так он, значит, еще и... Ага-а-а...» Это все ложь. Эти полицейские не слушают оперу. Нет, ну, может быть, один из них и слушает, но большинство – нет. Что я пытался сделать — и получилось прямолинейно, и должно быть прямолинейно, — я пытался сказать все настолько просто и прямо, чтобы все это перешло в другое, мифологическое, поэтическое измерение. Что-то вроде гиперреализма. Настолько реалистично, что уже и не реалистично вовсе. Да, существует одна группа персонажей, которая вся — тело, и другая, которая вся — слово. Первые не нуждаются в словах, вторые могут только разговаривать, даже не могут дотронуться друг до друга...
K.P. – Там есть сцена, когда героиня, вместо того, чтобы обнять своего возлюбленного, проводит по его руке пистолетом...
Н.Л. — Да, и обе группы восхищаются насилием, своеобразный фетишизм.
K.P. – А что в Израиле говорят о вашем фильме? Критики, пресса — они, мне кажется, должны быть в ярости.
Н.Л. — Израильские критики, к счастью, отзываются очень положительно. Они говорят, что для них это первый фильм о войне внутри нас, о войне евреев против евреев. Идея о том, что евреи — это одна семья, Израиль — это одна семья, которая может бороться только против Другого, в фильме переосмыслена. А публика... мнения полярные. Некоторые зрители, действительно, были в ярости. Я помню, во время показа две женщины выходили из зала, они не знали, что я режиссер, и одна сказала: «Если бы режиссер тут был, я бы дала ему пощечину». Но я должен сказать, что в Израиле вот уже месяц — не знаю, в курсе ли вы — впервые в нашей истории начался социальный протест, социальная борьба. Люди начали осознавать, что это манипуляция — направлять ярость на внешнего врага. Манипуляция. И внезапно мой фильм начали воспринимать как пророческий, что для меня полная неожиданность: я начал писать сценарий в 2006 году, и, конечно, не предвидел никаких событий, просто чувствовал, что есть вопросы, которые надо задать. Но теперь говорят, что фильм предугадал революцию.
K.P. – И как вам это?
Н.Л. — Ну... (Очень долго молчит.) Приятно. И странно. Мой фильм воспринимают в связи с актуальными событиями. Но я хотел, чтобы в нем было много смыслов. Я хочу, чтобы экран взрывался смыслами.
K.P. – Существует ли в израильском кино новая волна? У нас есть новая российская волна, новая румынская...
Н.Л. – Я очень люблю израильское кино, мне кажется, что сегодня есть прекрасные израильские фильмы. Но я не стал бы говорить о волне, потому что невозможно найти общие качества — если назвать пять лучших израильских картин последних десяти лет, они абсолютно разные.
K.P. – Я думаю, это хорошо.
Н.Л. – Да... Я, наверное, соглашусь. Вот если говорить о румынской новой волне, сразу думаешь об определенной стилистике. Вы уже представляете себе фильм и удивитесь, если это будет кино с очень быстрым монтажом...
K.P. – Не синевато-зеленовато-сероватое...
Н.Л. – Полное ярких красок, и действие длится несколько лет...
K.P. – Вдали от тюрем и больниц...
Н.Л. — Именно. В израильском кино нельзя вычленить такие правила. Мне кажется, что в Израиле снимают очень интересное кино, но о волне я бы не говорил.
K.P. – Что для вас приятнее — писать текст или снимать кино?
Н.Л. — Я даже книгу когда-то написал. Но писать сценарий мне очень тяжело. В чем тут сложность? Сценарий привыкли считать произведением искусства. «Я читал сценарий, он великолепен, я плакал!» Для меня это плохой знак. Зачем снимать кино, если сценарий настолько прекрасен? В сценарии должны быть пробелы, пустые места. Очень сложно написать вещь, которая должна быть идеальной и законченной, и одновременно незаконченной и неидеальной. И сказать себе, что вот этот сценарий недостаточно хорош, понимая, что он таким и должен быть.
K.P. – Вы меняли сценарий в процессе съемок?
Н.Л. — Нет, я снимал, как было написано. Но... Сам процесс съемок меняет сценарий. Ты можешь написать сцену, в которой девушка проводит пистолетом по руке молодого человека. Окей, написал. Но потом, когда ты видишь их лица, и что-то есть в них такое — брат и сестра, может быть, или что-то мифологическое, Бонни и Клайд... что-то извращенное, что-то детское... или вестерн, — ну как это напишешь?
K.P. – Вы чувствуете себя европейским режиссером или израильским?
Н.Л. — Первые 25 лет моей жизни я был уверен, что случайно родился в Израиле, а на самом деле я — француз. Потом я жил во Франции и понял, что на самом деле я израильтянин. В Израиле многие люди говорят, что я снял очень европейское кино — при этом некоторые считают это похвалой, другие — оскорблением. Для меня «Полицейский» — очень национальное кино, израильское. Если вы чуть-чуть знаете наше кино, вы видели какие-то фильмы об израильско-палестинском конфликте. Это наши exploitation movies. Некоторые из них — не все, конечно, — вроде сняли израильские режиссеры, а все показано как будто с точки зрения иностранца. Я чувствую в них фальшь. Я думаю, мой фильм очень израильский, я говорю о проблемах внутри нашего общества. И я делал его в израильской стилистике. Я старался, чтобы он был очень внятный, очень... наотмашь, чтобы все было видно, обнажено, ничто не скрыто. И мне кажется, что это очень израильская штука. Израильтяне обладают свойством с глубочайшей искренностью говорить самые чудовищные вещи. «Я должен сказать тебе, что ты абсолютный идиот, и я говорю это исключительно из любви к тебе». Может быть, этот полицейский что-то делает слишком открыто, слишком навязчиво...
K.P. – Ой, да, я его возненавидела с самого начала...
Н.Л. — ...но это нормально! Как герой говорит другу: «Моя жена беременна, ей нельзя напрягаться, так что я не могу ее ебать», — мне кажется, это очень израильское кино. Еще я использовал свет особым образом. Израильский свет — жесткий, широкий, сильный, не европейский. Многие режиссеры пытаются спрятать этот свет, он для них выглядит некрасиво, они используют разные фильтры... Я пытался подчеркнуть этот свет, потому что израильтяне живут, растут, живут под этим светом. Так что это очень местное кино. В то же время иронический классовый конфликт, трагические попытки людей выйти за пределы собственного существования, и постоянная неудача в этом, борьба имущих с неимущими — это может происходить где угодно.
Еще о фестивале в Локарно: Один дождь
