В израильском издательстве «Ахузат-баит» вышли два романа Сергея Довлатова — «Заповедник» и «Чемодан». Перевод на иврит сделала Сиван Бескин, яркая и заметная фигура литературного мейнстрима, член редколлегии толстого литературного журнала «О!». Благодаря Сиван ивритоязычные читатели познакомились с «Повестью о Сонечке» и «Поэмой Горы» Марины Цветаевой, стихами Бродского, Хлебникова и Гумилева.
Признаюсь, это интервью мне хотелось начать пышнее: Энн Фридман, американская переводчица Довлатова, — женщина. Сиван Бескин, израильская переводчица, — тоже женщина, и это символично. Затем вспомнилась ненависть довлатовского персонажа Жбанкова к умным словам, а также недоумение самого автора при виде объявления: «Плата за вход чисто символическая, ориентировочно — 30 долларов с человека».
— Сиван, не страшно было браться за ивритоязычную версию «Заповедника»? Довлатов считал его своим лучшим, но непереводимым произведением.
— Года три назад я в очередной раз перечитывала «Заповедник» и подумала: вот ведь какая работка достанется тому, кто возьмется его переводить. Что он будет делать с языком Михал Иваныча или Валеры Маркова? По мере того, как я ужасалась судьбе гипотетического переводчика, мне все больше хотелось заняться этим самой, из чисто хулиганского желания проверить свои силы. Не заметила, как начала действительно работать над переводом, и испугаться за себя не успела.
С другой стороны, израильским читателям Довлатов все же оказался понятен. Это нам в перестроечные годы казалось, что в его произведениях присутствует политическая сатира, непереводимые советские реалии и загадочная русская душа. Через 20 лет оказалось, что темы Довлатова — вечны, за советскими реалиями стояли такие же слабые и беспомощные люди, как везде и всегда, а загадочная душа была просто человеческой (ну, квартирный вопрос, конечно, кое-что локально испортил).
Политика ушла, а литература осталась. И Довлатов занимался именно этим — литературой.
— А почему вслед за «Заповедником» под той же обложкой помещен «Чемодан»?
— Когда я предложила «Заповедник» издательству «Ахузат-баит», его с удовольствием приняли, но по каким-то экономическим соображениям сказали: «Замечательная книга, только она получится слишком тонкой. Давайте переведите еще и “Чемодан” — мы про него давно слышали много интересного, издадим их под одной обложкой». Я на это предложение, конечно, набросилась, как кузен Боря на «Столичную».
— Кстати, питейная лексика, которой пронизан «Заповедник», израильтянам понятна?
— В процессе работы с редактором возникали казусы. Например, до него никак не доходил смысл реплики Михал Иваныча: «Как на сковороду плеснул, аж зашипело». Чего плеснул? Что зашипело?
Прочитала редактору лекцию о соответствующих биологических процессах. Наверное, вместо лекции надо было ему налить, но мне не до того, у меня маленький ребенок.
— Назвали Лембитом?
— У меня дочка. Она понимает по-русски, но говорит пока что в основном на иврите — там слова короче. А в 2 года более короткие слова легче научиться произносить. Я надеюсь сохранить ей русский язык. Думаю, что читать дочери Довлатова мне не придется, так как к тому времени, когда Довлатов подойдет ей по возрасту, она отлично сможет читать сама. Но подсуну обязательно.
— А Достоевского? Помните бессмертное: «Как они смогут жить без Достоевского?»
— Достоевского тоже подсуну, пусть составит свое о нем представление. Но я согласна с персонажем «Соло на IBM»: можно, как Пушкин, прожить и без Достоевского. А вот Пушкина я ей и теперь читаю.
Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:
– Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?
На что художник Бахчанян заметил:
– Пушкин жил, и ничего.
«Соло на IBM»
— Идея сопроводить довлатовский текст комментариями — ваша?
— Моя. Мой личный опыт заставляет меня согласиться со словами Бродского о том, что культура выживает именно в сносках. Редактор даже пытался меня несколько сдерживать в количестве комментариев, но в итоге почти все они были признаны приятными и полезными.
Но всякие странности все же возникали. У редактора были претензии к дважды упоминаемой в «Чемодане» шашлычной: это, мол, восточный колорит, в СССР шашлычной быть не может.
Еще о недоразумениях: если помните, майор Беляев предупреждает героя, чтоб не возникал: «Cмотри, заделают тебе козу!» Я обрадовалась, потому что в иврите есть похожее выражение с козой, и, конечно, оставила козу в переводе. Редактор же заявил, что я употребила слишком современное выражение, чуждое миру советского человека.
Беляев посмотрел на часы:
- Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет – не возникай. Культурно выражаясь — не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем "Фауст" Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело — это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз — и ты уже на стройках коммунизма... Так что веди себя потише... И еще, к вопросу пьянки. Пей, но в меру, делай интервалы. И не путайся ты с этим чеканутым Марковым. Валера местный, его не тронут. А у тебя — жена на Западе. К тому же опусы в белогвардейской прессе. Выступлений — полное досье. Смотри, заделают тебе козу... Короче, пей с оглядкой. А теперь давай на посошок...
<…>
Беляев усмехнулся:
- Беседа состоялась на высоком идейно-политическом уровне.
«Заповедник»
А в одной журнальной аннотации написали, что в романе «Заповедник» описаны приключения автора, сосланного царем на каторжные работы в Пушкинский заповедник.
— Довлатов бы оценил… Тем не менее, за последние двадцать лет сабры стали лучше разбираться в российских реалиях, вам не кажется?
— Когда мы только приехали в Израиль, один умник спросил моего папу: «А у вас там холодильники были?» – «Были, конечно». – «И что, на электричестве?» — недоверчиво спрашивает тот. И тут Остапа понесло: «Зачем на электричестве? К холодильнику присоединяется такой мотор, там колесо, педали, ты сидишь, крутишь педали, как на велосипеде, и мотор приводится в действие».
Папа у меня, понимаете, инженер-механик по образованию. Тот соображает, идет напряженная умственная работа, и наконец: «Как это так, а если ты устанешь?» «Ну, тогда тебя жена подменяет». Cегодня я уже не могу себе представить такой диалог. Тем более что описанный моим папой принцип уже применяется в экологических акциях тель-авивского муниципалитета…
— Герои «Заповедника» и «Чемодана» не стесняются в выражениях. В иврите же основной пласт мата — арабский. Сложно было не допустить превращения русского алкоголика Михал Иваныча в левантийского гопника?
— Я считаю, если какое-то иноязычное, пусть и арабское, слово или выражение стало неотделимой частью иврита, то оно становится законным материалом для перевода соответствующих пластов другого языка.
Арабские выражения особенно пригодились мне для Михал Иваныча: «Болтливых женщин он называл таратайками. Плохих хозяек — росомахами. Неверных жен — шаландами. Пиво и водку — балдой, отравой и керосином. Молодое поколение — описью».
У меня плохие хозяйки называются матбухот, неверные жены — шаруалиот. Болтливые женщины стали киркарот, пиво и водка — абла, рааль и керосин, молодое поколение — бней шхархорет.
Из-за Михал Иваныча иногда забывают, что авторская речь Довлатова предельно чиста и литературна, в ней нет ничего лишнего. У него был абсолютный вкус, как у Пушкина, Чехова, Сэлинджера. Вот это еще труднее перевести, чем речь деревенского алкоголика.
— Что вы делаете, натолкнувшись на трудное место в тексте?
— Если озарение не посещает меня сразу, по ходу работы над сложным куском я пишу нечто временное и заведомо неточное, помечаю его и иду дальше. Потом работаю над книгой по второму кругу, просматриваю все помеченные места, ищу для них подходящий эквивалент, и вот тогда уже не отпускаю их, пока не найду.
Одна из моих любимых находок, нравящаяся мне именно своей произвольностью, — слова зэка из «Чемодана»: «Что за шухер на бану?» Сначала я написала там в качестве временного решения «Ма а-серет аль а-пас?», думала заменить чем-нибудь, но потом, работая по второму кругу, решила оставить — оно как-то было там на своем месте.
Кончилось тем, что эта реплика — на иврите — стала весьма употребительной в нашей семье и зажила своей жизнью.
— Дебют Довлатова на иврите состоялся благодаря Шаю Марковичу, который девять лет назад перевел «Иностранку» и «Наших». Честно говоря, меня смутили излишние вольности переводчика. Из простой и лаконичной «Иностранки» получилось «Бе-эрец нехар», «На чужбине», а герои «Наших» заговорили каким-то былинным, сказочным языком, более уместным для персонажей Ш.-Й. Агнона.
— Из того перевода мне больше всего запомнилось, как Маруся говорит, что Рафаэлю лишь бы почаще штаны снимать, в то время как в оригинале ему эти же штаны «лишь бы пореже надевать». Согласитесь, что это явления совершенно разного порядка.
— Детство вы провели в Литве. Соседская Эстония оставила заметный след в литературной биографии Довлатова.
— В некоторой степени моя Литва помогает понять довлатовскую Эстонию. Но Довлатов попал в Прибалтику взрослым, а я в Литве родилась, выросла и оставила ее подростком. То есть то, что так удивляло Довлатова и других интеллигентов, попавших в Прибалтику из России, — двойное дно культуры, где обнаруживается постоянное и довольно близкое присутствие другой, западной жизни, языка, поведения, религии, стиля труда, особенно крестьянского, национальные чувства, более низкий уровень совковости, меньшие усилия, затрачиваемые на добычу элементарных вещей, было для меня естественной и единственно знакомой реальностью.
То, что я была ребенком, даже усугубляло такое мое восприятие Литвы. По молодости я еще не сталкивалась ни с пьянством, ни с КГБ, ни с какой-то производственной гадостью, а вот с тихо разговаривающими на чистом древнем языке крестьянами, у которых полный огород лучших на свете овощей и полный дом католических святых, сталкивалась постоянно.
— Все-таки не обойдусь без сравнения с Энн Фридман. Самыми удачными переводчиками Довлатова были женщины.
— Представьте себе картинку: сидит молодая женщина, левой рукой держит присосавшегося младенца, а правой набирает откровения Валеры Маркова.
А если серьезно, не думаю, что у женщин есть какое-то особое преимущество в переводе Довлатова. Разве что чисто статистическое, просто потому, что в результате невыгодных экономических условий больше женщин, чем мужчин вообще выбирают гуманитарные профессии. Но я тут ни при чем, я честно окончила факультет экономики хайфского Техниона и честно зарабатываю деньги системным анализом.
— Довольно нетипичная профессия для поэтессы.
— Когда я начала общаться с литераторами, я поняла, как мне повезло, что я умею делать за деньги что-то совершенно нелитературное, и поэтому в отличие от коллег мне не приходится ради заработка переводить или редактировать книги, которые мне совершенно не нравятся, или вести какие-то семинары, на которых предполагается учить людей писать книги, или еще хуже — организовывать что-то самой.
К тому же постоянное общение с нелитературными людьми не дает терять связь с обычным миром обывателя, о котором как раз и хочется писать книги. Таким образом, на личном уровне оказалось, что нелитературный выбор заработка был к лучшему.
А в последние годы я вижу, что те процессы, которые движут миром и людьми, стали настолько сложными с экономической точки зрения, что каждому литератору и вообще интеллектуалу все равно требуется экономическое образование, чтобы их понять или даже заметить. Так вот, я рада, что у меня оно уже есть.
Теперь осталось дополнить филологическую часть образования и решить проблему, на единственности которой настаивает друг героя Довлатова: как писать?
Мой друг Бернович говорил:
- К тридцати годам у художника должны быть решены все проблемы. За исключением одной - как писать?
«Заповедник»
— Для заработка вы занимаетесь системным анализом. А переводами — исключительно для души?
— Мне хочется подарить ивритоязычному читателю своих любимых авторов. В случае с Довлатовым – надоело объяснять людям, кто это, с помощью импровизированных переводов отдельных строк по памяти.
Проще профессионально перевести книгу, издать, а потом подсунуть человеку готовый продукт. Он самостоятельно себе читает, хохочет, понимает писателя в его цельности, все нормально, а я теперь могу сидеть и отдыхать.
Между прочим, когда на сайте «Едиот ахронот» появилось сообщение о выходе моего перевода, немало людей написали комментарии типа «О, слава богу, наконец я смогу дать почитать Довлатова своей жене/детям/друзьям, которые не знают русского, и у них наконец будет возможность узнать творчество писателя, про которого я им столько лет талдычу».
— В Израиле есть собственный Довлатов?
— Точного аналога нет и быть не может, да и я слежу за новой литературой очень выборочно, потому что иначе не останется времени на классиков, но для меня автор, наиболее близкий Довлатову в Израиле, — это Сайед Кашуа.
У них много общего: автобиографический лирический герой-журналист с преувеличенным имиджем неудачника и пьяницы, самоирония, точный языковой реализм, заостренное внимание к языку и стилю, изящное и убийственное описание повседневного зла его же языковыми средствами, вера в первичность литературы, нежелание принимать чью-то сторону или кого-то судить — и не от беспринципности, а от понимания, что автор не выше персонажа.
Я считаю его очень одаренным писателем. Не знаю Сайеда лично, но, пользуясь цитатой из Сэлинджера, после каждой книги Кашуа очень хочется позвонить ему по телефону.
— Ваша собственная литературная карьера довольно нетипична. Иммигрантов, которые пишут на иврите, культурный истеблишмент зачастую воспринимает поверхностно: ах, молодчина, выучил наш язык, дай по головке поглажу. Вы же считаетесь абсолютно израильской поэтессой. Как Лея Гольдберг.
— Думаю, мои первые читатели просто по молодости не догадались, что меня надо было положить на иммигрантскую полочку, а потом стало поздно перекладывать. Знаете, меня чаще всего хвалили даже не за хорошо выученный иврит, а за способность читать стихи наизусть: «Как это вы так их запоминаете?» Дело даже не в том, что всякий, кто учился в европейской школе, привык учить стихи наизусть, а в том, что никому не приходит в голову задавать такие вопросы певцу или актеру.
Моя литературная, извините за выражение, карьера началась самым дурацким образом: сначала, году так в 2001-м, я поместила свои стихи на сайте «Бама хадаша» и участвовала в их поэтических вечерах.
— Это такой израильский аналог Стихов.Ру?
— Тогда это еще не выродилось в арену для истекающих словесным поносом тинэйджеров. Моя манера исполнения произвела впечатление, я там стала эдакой рок-звездой, чем всегда и хотела быть. Меня пригласили в журнал «Даг аноними», и кое-кто обратил на меня внимание. Интернет все это разнес куда следует, прямо в руки поэтам Дори Манору и Ронену Сонису, которые как раз тогда затевали журнал «О!». Манор предложил мне участвовать, и с тех пор я там.
А во вторые Леи Гольдберг меня и так любят выдвигать. Я как-то помогла издателю ее переписки разобрать встречающиеся там литовские слова, и с тех пор всякий раз, когда нужно что-то, имеющее к ней отношение, обращаются ко мне. Но она действительно мне близка. Хорошо было бы сходить с ней по грибы в Неменчине. И кстати, для Гольдберг иврит тоже не был родным языком, как и для всех наших классиков.
— В одной из редакторских колонок «Нового американца» Довлатов сетовал на недостаточную популярность литераторов на Западе: никто не бросается к Воннегуту, выгуливающему собаку, в далеком советском прошлом остались «Литературная газета», обеды в ЦДЛ и другие статусные признаки. Что происходит в Израиле?
— Пророками мы тут точно не являемся, хотя до некоторой степени писателей в Израиле пока что уважают. Вот интервью берут иногда, интересуются мнением на политические темы, доверяют читать лекции студентам. Другое дело, что за сочинение книг почти не платят, и многие считают, что так и надо.
Я не хочу повторять тривиальные жалобы на засилье каких-то неизвестных мне красавцев и красавиц с телевидения, на Facebook, на власть денег и т. д. Думаю только, что лучше было бы, если бы больше народу прививало своим детям любовь к чтению, а труд писателя, поэта, переводчика был бы оплачен.
— С другой стороны, к дому поэта-песенника Эхуда Манора водят экскурсии.
— Мое тщеславие идет в другом направлении, теперь уже точно неосуществимом: чтобы Петр Вайль создал продолжение книги «Гений места» и написал бы там главу «Тель-Авив — Бескин». Уж не знаю, какой другой город или автора можно было бы добрать для парности. Так ведь Вайль умер, а я на самом деле очень тихий и скромный человек.
А еще, когда моя дочь подрастет, я обязательно захочу от нее литературного признания. А то кому я потом завещаю свой архив?
