Петр, расскажите, пожалуйста, из какой вы семьи, откуда родом.

Я - классическое порождение советской действительности: если бы не война, мои родители бы не встретились. Отец у меня московский еврей, а мать – из русских молокан, волею судьбы оказавшихся в Туркмении. В 1941 отец пошел добровольцем на фронт, а мать отправили на войну после досрочного окончания ташкентского медицинского института. Дальше романтическая история: мать оперировала раненого отца. Поженились они в оккупированной Германии, там же родился мой старший брат. Отца оставили в армии и перевели в Ригу, где я родился и прожил почти до 28 лет.

Какое образование вы получили?

Сначала непонятно зачем закончил три курса судостроительного факультета, где изучал всякие дифференциальные уравнения. Оттуда меня забрали в армию. А потом - за компанию с братом и одним приятелем – я поступил на редакторский факультет заочного отделения Московского полиграфического института. Это была никчемная богадельня, но тогда ведь считалось, что для чего-то обязательно нужно учиться. В течение пяти лет мы по весне приезжали в Москву на сессию – замечательное бездумное время. Но образование никакой роли в моей жизни не играло.

А почему вы решили эмигрировать?

К моменту отъезда я работал в комсомольской газете Латвии «Советская молодежь». До нее, к ужасу родителей, у меня была масса неинтеллигентных профессий: кладбищенский рабочий, слесарь-инструментальщик, грузчик, пожарный. В газете я вполне успешно проработал почти три года и очень хорошо представлял свое будущее до глубокой старости, что в 27 лет невыносимо. Несмотря на склонность к компромиссам, я знал, что в партию вступать не буду, а без этого сделать мало-мальски ощутимую карьеру в журналистике было невозможно. И, кроме всего прочего, я хотел читать и смотреть то, что мне нравится. Так что делать в этой стране мне было нечего.

Что вам вспоминается о работе в нью-йоркском еженедельнике «Новый американец»?

Главным редактором был Сергей Довлатов, личность, безусловно, яркая и очень притягательная. Но крутилось все не столько вокруг него, сколько вокруг некой идеи. Когда мы приехали в эмиграцию, то обнаружили, что обе волны эмигрантов (т.е. уехавшие после революции и после второй мировой войны) – это такой Советский Союз наоборот, идеологический монолит, который не терпит никакого инакомыслия. Нам это было отвратительно, потому что мы-то все были либералы и западники. И потому мы создали еженедельник и, как мне теперь представляется задним числом, внесли в тамошнюю жизнь некоторую альтернативу. Как ни странно, у нас было ощущение миссии, хотя делалось все по-товарищески весело, с болтовней, с выпивкой, с сидением допоздна.

Может ли случиться так, что «Радио Свобода» вновь будет играть свою первоначальную роль?

К сожалению, «Свобода» уже играет бО́льшую роль, чем это было семь-восемь лет назад. Ельцин, при всех претензиях, которые к нему можно предъявить, уж точно не повинен в одном: он никогда не покушался на свободу слова. Никогда! В этом его никто не может упрекнуть. Сейчас, увы, происходит медленное, но верное сползание в нечто, похожее на советскую реальность.

Какие признаки возрождающегося прошлого особенно бросаются в глаза?

Ну, вот хотя бы такой неочевидный пример: вчера по пути из аэропорта Шереметьево я увидел вдоль трассы щиты «Московские мастера», которых не было еще месяц назад. На них вперемежку изображены певец Трошин, какой-то академик, ткачиха, композитор, фрезеровщик. Абсолютно советская доска почета! Ну, а более заметный признак – полное огосударствление телевидения, о котором все прекрасно знают. Естественно, что человек, который хочет услышать на русском языке объективную оценку ситуации, должен включать «Эхо Москвы» или ту же «Свободу». Так что возрастающая популярность «Свободы» меня совершенно не радует, я в состоянии отвлечься от своих меркантильных интересов.

А почему та же Чехия, в которой вы сейчас живете, оказалась более восприимчивой к демократии, нежели Россия?

Думаю, есть несколько объективных факторов, лежащих на поверхности. Во-первых, исторически Чехия была советской приблизительно 40 лет - т.е. почти вдвое меньше, чем Россия. Во-вторых, все население Чехии составляет 10 млн., а в стране такого размера гораздо легче произвести изменения и реформы, чем в стране со 150-миллионным населением и с 10-ю часовыми поясами. Ну и последнее: все-таки чехи - европейцы, они случайно оказались под советско-коммунистическим прессом, а Россия, подозреваю, не случайно.

То есть Россия, вроде Пруссии, восприимчива к сильной руке?

В Пруссии действительно свою роль сыграла сильная рука. В России же был такой социалистический соблазн, уравнительная зараза. Давайте всё не по праву, а по правде, всё поровну, все равны. В Пруссии этого не было, там свои опасности, которые ярко проявились в нацистской Германии. России свойственна поразительная расхристанность, которая привела к ситуации, сложившейся к 1917 году: власть валялась, ее подобрали. Это немыслимо в нормальной цивилизованной стране. А вот современный пример российского раздолбайства. Я только что был на Камчатке. Это область чуть больше Швеции, чуть меньше Испании, а там всего около 100 километров асфальтированных дорог.

Бедность ужасающая?

Знаете, и бедность, конечно, тоже, но ужас не в этом. Когда попадаешь в регион-реципиент, вроде Калужской области, где ничего особенно не растет и не производится, то для бедности есть какие-то оправдания. А Камчатка ведь баснословно богатый край. Там не только золото и меха, но и рыба, икра, которые везут по чудовищным грунтовым ухабам. А ведь наверняка достаточно сотой доли прибыли, чтобы дороги там были как из Нью-Йорка в Филадельфию. Почему это происходит - непонятно.

А у людей какое там самоощущение?

Российское самоощущение брошенности, как будто кто-то должен прийти и дать, сделать. Приехали мы на завод, где разводят лососевых мальков. До него полтора километра американских горок, по которым работники ездят два раза в день, а сделать нормальную дорогу, сровнять эти ухабы – им в голову не приходит.

В XXI веке еще актуален вопрос, о том, к чему Россия ближе: к Европе или Азии?

Вы знаете, после экономического рывка Китая, ни о какой Азии уже говорить не приходится. Посмотрите на Шанхай. Не говорю уж о Сингапуре, Гонконге, Японии. Вы видели такую Азию в России? Тут совсем другие ножницы появляются. Дело в том, что Россия в культурном отношении – безусловная Европа, иудео-эллино-христианская парадигма. Толстой и Достоевский стоят в одном ряду с Шекспиром, Данте и Диккенсом, Чайковский и Шостакович – в одном ряду с Бахом, Моцартом и Малером, а российский человек радуется, что уровень жизни у него выше, чем в Бангладеше. Согласитесь, никакой логики нет.

Петр, давайте теперь поговорим о ваших книгах. Вы не так давно закончили телевизионный проект «Гений места». А над чем интереснее было работать - над этим проектом или над книгой?

Конечно, над книгой. Телевидение для меня – случай, хотя я благодарен этой затее за то, что она дала возможность по-другому взглянуть на некоторые вещи, а это всегда полезно. В литературе способ освоения действительности, как в советском сельском хозяйстве, экстенсивный: все распахал и пошел дальше, потому что до Камчатки еще идти и идти. А в телевидении - хочешь-не хочешь, нужно уложиться до секунды, и плохи твои дела, если ты не в состоянии этого сделать. В книге можно написать: «где-то возле Вандомской площади», а на телевидении так нельзя: надо стоять не «где-то», а вот тут. Потери же ясны: картинка по сравнению со словом кратка и конкретна, а это означает, что срезаются все нюансы, тогда как в словесности только нюансы и интересны.

"Гений места" ведь может быть бесконечным. Не планируете продолжения?

Нет, для меня проект закончен. Это была, как выяснилось, довольно удачная идея – книга переиздается, получился телесериал, но повторять прием неинтересно.

А почему вы не написали главу про Россию?

Для меня ответ очевиден: несмотря на то, что я живу на Западе – страшно подумать – без году 30 лет, я в этой культуре человек пришлый, и степень моего отстранения довольно высока. Мне ничего не стоило проявить волюнтаризм и выбрать для Парижа Дюма, для Лондона – Конан Дойля, а для Нью-Йорка – О’Генри, хотя, как вы догадываетесь, вариантов десятки. Найти же для Москвы или Питера какого-то одного человека практически невозможно, для этого я нахожусь слишком внутри этой культуры.

Петр, хочу спросить о Нобелевской премии. Вы не находите, что в последние пять-шесть лет ее дают в основном по политическим мотивам?

Нобелевский комитет, как любой интеллигентское сообщество, состоит из людей левых убеждений. Левых, естественно, по европейской терминологии. Именно поэтому один из величайших писателей XX века, Борхес, не получил Нобелевской премии. Все дело в том, что он нанес визит Пиночету, пожимал ему руку и хвалил за то, что он сокрушил коммунистов. При этом все понимали величие Борхеса как писателя, но Пиночета не простили. С другой стороны, первым русским Нобелевским лауреатом стал эмигрант Бунин. В 1933 году не было никакого резона делать это по политическим мотивам, т.к. тогда все боялись нацистов, а не коммунистов. Бунину дали премию за литературные заслуги. Политизированность существует, но, в общем, очень часто выбирать особенно не из кого. Нобелевская премия, как демократия: имеет массу недостатков, но все равно лучшая из существующего.

За кого из писателей вам особенно обидно?

В первую очередь, за Борхеса, за Набокова тоже. Чехов, правда, умер в 1904 году, но все равно могли бы сообразить и успеть вручить. Толстой так громогласно заявил, что передаст премию духоборам и молоканам, что испугались и не дали. Опять же глупость. Он все-таки в 1910 году умер, было время. А многих скандинавов, получивших премию, даже в Скандинавии никто вспомнить не может. Эта премия хороша тем, что, в отличие от других, не похожа на спортивные состязания: длинный список, короткий список, полуфинал, финал. Как будто речь идет о легкой атлетике. Нобелевка сваливается на голову, и никто никогда заранее не знает, кому она достанется. Только так должны даваться премии в искусстве.

А из ныне живущих российских писателей кто-нибудь, по-вашему, достоин ее получить?

В нынешней русской литературе общий уровень высок, особенно в поэзии. Но таких пиков, каким был во второй половине XX века Бродский, сейчас нет. В прозе – думаю, со мной многие не согласятся – ничто не сравнится с книгой Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки», написанной в 1969 году.

От чего зависят эти взлеты и спады в искусстве?

К счастью, ни от чего не зависят и не связаны ни с каким социально-политическим режимом или процессом. Это нельзя прогнозировать. Пути неисповедимы. Чем объяснить, что в первой половине ХХ века была дюжина русских поэтов, к которым легко применить эпитет "великий": Есенин, Маяковский, Заболоцкий, Цветаева, Мандельштам, Пастернак etc., а на всю вторую половину равновеликим им оказался один Бродский? Почему это происходит, к счастью, не понятно.

Какое место в сфере ваших культурных интересов сегодня занимает литература?

Раньше для меня литература занимала три четверти культурного обихода, но постепенно сжалась, уступая место музыке, кино. Думаю, это связано с кризисом вымышленного слова. Я очень мало сейчас читаю беллетристики, в основном, историю, мемуары, биографии, т.е. нон-фикшн. Весь XX век был испытанием всевозможных идеологий, и все они это испытание не прошли, поэтому возникло недоверие к идеологическому, а, как следствие, к вымышленному слову. Есть доверие только к факту или к тому, что выглядит таковым.

А что запомнилось из прочитанного и просмотренного в последнее время?

Прочитал первую биографию Бродского, написанную Львом Лосевым для серии «Жизнь замечательных людей», а также в рукописи – его комментарии к стихам поэта. Они замечательны тем, что гораздо шире рабочего наименования «комментарий». Сильное впечатление произвели художественные мемуары, увы, покойного Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Приятную картину вижу в российском кино. Можно впервые всерьез говорить о том, что оно рассказывает о сегодняшних проблемах современным языком. Отличный фильм Кирилла Серебренникова «Изображая жертву», который получил первую премию на последнем «Кинотавре».

От сегодняшней Москвы какие впечатления?

Это живой и привлекательный в культурном отношении город. Конечно, разговор русских людей о том, что Москва самый интересный город мира – просто оборванная фраза, которую надо продолжить: …для русского человека. Да, для русского человека это самый интересный город. Но, например, Нью-Йорк куда интереснее и богаче событиями.

Кем вы себя кем ощущаете?

Вопрос самоидентификации очень сложен. Живя в Нью-Йорке, я чувствовал себя ньюйоркцем, а вот пражанином себя не ощущаю. Для меня Прага - место жительства. Уютное, хорошее – но не более того. Точно знаю, что я - русский литератор и американский гражданин, живу в Чехии, а хочу жить в Италии.

Что скажете про антисемитизм, который неуклонно растет в Европе?

Проблема антисемитизма существует, покуда существуют евреи. В Европе, к сожалению, перемены печальные, даже, я бы сказал, удручающие. Это во многом связано с мусульманским населением европейских стран. Во Франции, Англии, Германии оно многочисленное и очень активное. Один мой коллега высказал, как мне кажется, дельную мысль о том, что признание Гюнтера Грасса в том, что он служил в СС, не случайно прозвучало именно сейчас. В чем обвиняют Грасса? Не в том, что он был забран в эти войска в 17 лет. Что же он мог сделать? Отказаться и быть расстрелянным? Его обвиняют в том, что он столько лет молчал. Сейчас в Европе, на фоне усиления ислама и изменения отношения к Израилю, легче в этом признаться: скорее простят, чем лет десять назад.

Т. е. страх – главная причина этих изменений?

Что именно высвободилось, благодаря страху – сложный вопрос, требующий специального изучения, но в основе именно страх. И тут надо с горечью признать, что исламский фундаментализм, исламский терроризм – своего добились. Их стали бояться, с ними стали заигрывать, и это неизбежно отразилось на отношении к Израилю, а стало быть, и к евреям.

Беседовала Мария Шабурова