Незадолго до премьеры фильма, которая состоится 20 декабря в Центре документального кино, Константин Фам рассказал о своих дедушках — еврейском и вьетнамском, о том, как собирались деньги на фильм, и о том, что, когда нет могил, приходится искать другие способы поклоняться памяти близких — например снимать кино. //
Мария Шубина: Почему вам так важна тема Холокоста?
Константин Фам: Я даже во ВГИК поступал с работой, которая начиналась с того, что мой еврейский дедушка пропал без вести неизвестно где, а вьетнамский дедушка погиб во время войны с США. Отсутствие корневой системы, отсутствие бабушек и дедушек меня беспокоило всегда. К тому же всегда стоял остро национальный вопрос. Папа — политический эмигрант-вьетнамец, мама — еврейка.
Бабушка и мама не любили вспоминать про войну. Эта тема была табу и вызывала слезы. Я знаю, что во время и после войны они голодали и часто сталкивались с жестокостью и равнодушием. У бабушки вся грудь была в ожогах. Что ей пришлось вынести в оккупации с тремя маленькими дочками — одному Б-гу известно. Мамины воспоминания о войне были упакованы в четыре слова «голод-холод-жидовские выродки»…
Мое детство было относительно безоблачным: «скрипка-шахматы-литература». Я же был «дитя интернациональной дружбы». Повзрослев, я захотел узнать историю своей семьи — нельзя все время жить в информационном вакууме. Вначале я самостоятельно поехал во Вьетнам, где нашел огромную семью-клан от мала до велика, от бедняков, живущих под крышей из пальмовых листьев, до генералов и высокопоставленных особ с обслуживающим персоналом в погонах. И все это — мои сородичи! После того как я пообщался с ними, увидел могилы близких — у меня все срослось и на душе стало спокойно. Теперь я часто езжу во Вьетнам, возил туда родителей. А по маминой линии до сих пор ничего непонятно. Вопросов масса, а ответов нет. Куда девались все мои родственники? Разве такое бывает? Мне очень важно было понять, что же я буду рассказывать детям про семью. Кроме того, в жизни каждого наступает момент, когда ты задаешь себе вопрос: а что ты сделал в жизни, устраивает ли тебя такой результат? В момент такого переосмысления со мной случился этот фильм. Однажды ко мне пришло осознание, что, когда нет могил близких, начинаешь искать место, где можно было бы поклониться их памяти. Для меня таким местом стал Освенцим. Именно там я понял, что просто обязан сделать эту работу — увековечить память погибших евреев, поставить своим родственникам такой своеобразный памятник в виде художественного фильма.
МШ: И так появились «Туфельки»?
КФ: Мысль о создании такой картины вертелась в голове уже много лет, но сама идея родилась у моего близкого друга, изобретателя и гения IT — Дмитрия Паршкова. Он позвонил мне из Освенцима и сказал, что стоит перед витриной с обувью убитых в концлагере людей и придумал концепцию: туфельки рождаются в витрине магазина и заканчивают свои дни в витрине Освенцима. Меня пронзило током — рассказать трагедию миллионов в одном предложении! Ничего подобного я в жизни не слышал. К утру у меня был готов первый сценарий. Я в этот момент как раз учился на продюсерском курсе филиала Нью-Йоркской киноакадемии в Москве. Во время выпускного была возможность питчинговать свои новые проекты. Я вышел на сцену со своей младшей дочерью и сделал презентацию фильма, коротко рассказав его идею и объявив, что буду снимать его этим летом. А затем попросил присутствующих поддержать проект и, к своему удивлению, из зала я вышел с суммой в две тысячи долларов. Находящиеся в зале мама, родственники, друзья, сокурсники и педагоги так оценили проект. Для меня это стало точкой невозврата. Через несколько дней я сел в машину и поехал в Европу. Я был в Освенциме, Майданеке, Терезине, обошел множество музеев, бывших гетто. Перемещался на машине, все изучал очень подробно, рассматривая. Потихоньку я проникался атмосферой, напитывался информацией и образами. Все срасталось в моем воображении постепенно. В фильме практически все аутентичное, соответствующее своему времени — каждый чулочек, платье, кружево, мебель, реквизит, детали быта. Витрина магазина, в котором продаются туфельки, — я боюсь соврать, но она две тысячи какая-то из тех, которые я посмотрел. Брусчатку снимали именно в Праге, потому что она сохранилась там еще с XV века. Я начал выбирать объекты, и только на это ушло два-три месяца. Поиск актеров, репетиции, ежедневные походы в антикварные магазины и на блошиный рынок — это отдельная история…
МШ: Как вы придумали главный ход фильма — что вы не показываете лица людей?
КФ: Это пришло сразу, когда писался сценарий. Когда стоишь перед витриной с обувью погибших в Освенциме — понимаешь, что никогда не узнаешь, кто был хозяином этой пары ботинок — профессор, приказчик, раввин или фальшивомонетчик. Мы не знаем, кем были эти люди, не знаем даже их точного количества. Именно поэтому в фильме мы видим только обувь — собирательный образ трагедии в данном контексте. По той же причине мы решили сделать фильм без диалогов — полностью на музыкальном и шумовом решении. Музыку к уже снятому фильму, после завершения монтажа написал аспирант Московской консерватории — Егор Романенко.
Сложно было выбрать истории для трилогии. Историю немецкой овчарки, выросшей в еврейской семье и ставшей сторожевым псом в концлагере, — «Брут», по рассказу выдающегося чешского писателя Людвика Ашкенази, мне предложил снять израильский продюсер Саша Кляйн. Потом истории стали появляться отовсюду. Про японского праведника Тиунэ Сугихара, который в Каунасе выдавал спасительные визы. Про пожилую женщину, живущую с чувством вины за то, что ее мама сняла для нее туфельки с еврейской девочки, которая шла в толпе смертников. Про русского офицера Николая Киселева, который спас 218 евреев, выведя их из белорусского местечка Долгиново за линию фронта. Про еврейскую скрипку, которая прошла через Катастрофу, пережив всех своих хозяев… Я собираю эти истории — они такие, что их невозможно придумать.
МШ: Как собирались деньги на проект?
КФ: Это отдельная история, которая сделала из меня настоящего продюсера и должна быть очень интересной для молодых и независимых кинематографистов. Смысл заключается в том, что если ты очень хочешь, то снимешь при любых обстоятельствах. Как я уже говорил, стартовые небольшие деньги мы собрали на питчинге в NYFA, на съемки в Европе вложились вместе с моим другом — автором идеи. Потом мы уже фандрайзили по-всякому. Магазин, в котором мы снимали витрину ручной работы XVII века, разрешил нам снимать бесплатно. Также, благодаря нашему чешскому продюсеру Михаилу Быкову, мы получили всю съемочную технику от крупной немецкой кинокомпании безвозмездно. Во Франции со съемками помогла режиссер-документалист Таня Рахманова, в Польше — продюсер Кшиштоф Вех.
В Белоруссии откликнулось министерство культуры, выделив часть финансирования. Это стало возможным благодаря Юрию Игруше, белорусскому сопродюсеру, с которым мы очень сдружились. Он сам потомок праведников, его отец и бабушка с дедушкой спасали евреев в Белоруссии. В Белоруссии недорогое кинопроизводство, и там мы снимали все массовые сцены, паровозы, газовую камеру. В России нас поддержали продюсеры Алексей Петрухин и Александр Куликов. В Голливуде мы доводили последние штрихи на студии Игоря Лопатенка. Позже, когда история начала приобретать размах, мне пришлось заложить дом, машину… Но я считаю, что все нормально. Проект растет каждый день — «Туфельки» шествуют по фестивалям всего мира. Недавно состоялся замечательный показ в Израиле. С каждым днем, по мере того как люди узнают о проекте «Свидетели», нам становится все легче, и я уверен, что альманах состоится в самой лучшей интерпретации и будет успешным проектом. Появились частные меценаты, нашим партнером стал Центр документального кино — 20 декабря будет московская премьера; шефство над нами взяла Федерация еврейских общин России.
МШ: Как фильм оказался претендентом на «Оскар»?
КФ: Я бы не осмелился на такой вызов, если бы меня не убедили в этом в США. В первую очередь — это мои педагоги из NYFA и другие люди из кинобизнеса и еврейского комьюнити. Выдвижение на «Оскар» для короткого метра имеет ряд своих особенностей. Полнометражные фильмы, как известно, выдвигают от страны специальные комитеты. Короткометражный фильм должен быть, во-первых, показан на определенных фестивалях, важен их уровень и наличие призов. Потом, в идеале, надо организовать прокат в Лос-Анджелесе, что мы и сделали. Я считаю, что короткий метр только начинает набирать обороты. Это ведь отличная форма для диалога: с маленького фильма можно начать любую конференцию, торжественное мероприятие, внеклассное занятие по истории в школе. У нас в планах размещение фильма «Туфельки» в музеях Холокоста. Это отличный способ коммуникации с молодыми людьми. Очень важно понять, что не только большой экран или телевизор доносят информацию, есть другие способы. Совместно с департаментом по правам человека и департаментом образования Нюрнберга в данный момент мы планируем создать образовательную программу для школьников.
МШ: То есть просветительство — главная цель появления фильма?
КФ: Наша аудитория — это в первую очередь молодые люди. Я бы хотел, чтобы фильм прожил как можно дольше, поэтому я должен говорить на таком интернациональном языке, который будет интересен спустя 10–15 лет. Я уверен, что через 10 лет будут только малые формы. Современным детям сложно посмотреть «Список Шиндлера». Они читают короткую статью, смотрят короткий фильм, у них больше возможностей посмотреть музеи — у них другое информационное пространство. Мне даже не столько нужна фестивальная история фильма, сколько важны эти показы в музеях и на выставках. И да, мне кажется, что просвещение — это главное.
МШ: Вы сами сталкивались с антисемитизмом?
КФ: Я вырос в не самом приятном месте. Слова «жиденыш» и «чурка» мне приходилось слышать одновременно. Были люди, которые оскорбительно отзывались о моей маме как о еврейке, а отца дразнили на улице «узкоглазым». Наверное, для меня этот проект отчасти еще и психотерапия, потому что искусство позволяет решить в первую очередь свои собственные проблемы. Я часто слышу, что мы, евреи, все время говорим о себе и о своей трагедии. Но потому и надо говорить, что если хоть на минуту забыть, то Холокост может повториться с кем угодно. В будущем я планирую продолжать снимать на тему справедливости и прав человека. И не только о евреях. Моя мечта — экранизировать рассказ Джека Лондона «Мексиканец». Ну и конечно, я хочу снять фильм о Вьетнаме.
МШ: Расскажите, пожалуйста, историю вашего отца.
КФ: Папа приехал в СССР в возрасте 23 лет, а до этого с восьми лет он партизанил в джунглях, когда Вьетнам был еще колонией Франции. Так что мой отец был кем-то вроде пионера-героя. Он был связным в партизанском отряде, для виду торговал газетами, а параллельно считал оружие и отмечал передвижения войск. После войны он попал в Северный Вьетнам и там учился в школе, куда пошел в 17 лет. Потом его среди первых и лучших студентов, которых называли «птенцы Хо Ши Мина», отправили в СССР. Когда началась война с США, он оказался фактически единственным, кто до этого воевал. Остальные были дети чиновников. И его начали вызывать обратно, поскольку остальные были привилегированными. Отец сильно обиделся — он как раз был в госпитале после операции — и попросил политическое убежище. Вид на жительство ему дали, но в Москве и крупных городах жить не разрешили. Так он оказался в Харькове, где в Театре оперы и балета и познакомился с мамой. На первом свидании она ему сказала: «Я — еврейка», он ей ответил: «А я — вьетнамец». Они прожили вместе абсолютно счастливую жизнь.
Мамы не стало год назад. Она успела увидеть самый первый показ «Туфелек» в День Катастрофы в Минске. Он проходил в здании Русского драматического театра, который до войны был хоральной синагогой. Мама сказала, что гордится мной.
