Юлия Десятникова — психолог, педагог, создатель образовательных центров. Центры есть в Лондоне, Париже и Москве, скоро, возможно, появится четверый в Киеве. Каждый из них имеет свою специфику, они разные по количеству учащихся в них детей, по количеству рабочих дней, разные даже по стилю. А их создательница постоянно в дороге — каждый месяц она бывает в трех городах, а также регулярно добавляет в список адресов Израиль, куда эмигрировала из России в 1990 году. Юлия Десятникова — о том, почему в школу стоит отдавать двухлетнего ребенка, а «он маленький, ему рано» — это миф; и почему плохо отправлять подростка учиться в другую страну.

Мария Шубина: Что это за центры, что в них особенного?

Юлия Десятникова: Существуют две модели образовательных центров, которые я открываю. Первая — «Русская гимназия». В рамках этой модели существуют Париж и Лондон. И модель, которая называется London Gates, — это Москва, а к ней, я надеюсь, прибавится Киев. И есть другие проекты — например летний лагерь в Риге. Начать удобнее с того, что их объединяет. Во всех моих центрах есть предметы естественно-научного цикла, творческие, театр. Во всех центрах мы начинаем учить рано — не шестилетних, а двухлетних. У нас с самого начала серьезная академическая нагрузка. У нас очень высокая степень креативности людей, которые задействованы в образовательном процессе. Когда я нанимаю людей, между организованностью и креативностью я всегда выбираю последнее. Выбор идет в пользу людей ярких, талантливых, самобытных, даже не всегда удобных. Кроме того — у меня не набор, а отбор детей. Я ориентируюсь на очень конкретную, очень узкую социально-культурную группу. Вот это роднит проекты — берешь талантливых детей, добавляешь к ним талантливых учителей, возникает новая талантливая среда.

Отличий не так много. В Лондоне и в Париже мы хотим дать возможность детям выучить, сохранить и улучшить русский язык — и все, что к нему прилагается, поскольку бессмысленно учить только язык. У человека должно создаться ощущение, что есть целый мир, этот мир живет на русском языке, и он мне интересен, я хочу в нем существовать. Поэтому там есть математика, язык, наука, творчество и так далее. И здесь задача эмигрантская — удержать то, что может быть утрачено. А в Москве задача — английский язык, западная культура, самоощущение гражданина мира, о котором мечтают наши прогрессивные родители. Это другая сторона той же медали. Для меня на идейном уровне это очень однонаправленная задача.

МШ: Почему?

ЮД: Потому что мне интересно модифицировать окружающую среду. Я пока не нашла более действенного способа, кроме как выращивать немного других людей. С ясными мозгами, с высокой скоростью реакций, с творческим подходом и с готовностью принять другое как явление. Я, по сути, не ставлю задач в чем-то конкретном, я хочу, чтобы они были готовы к тому, что существует рядом другой язык, другая культура, другие отношения — разные степени понятия «другой». И что выбирать свое место в этом, решать, какой ты, — это нормально. И в целом у меня самой есть ощущение, что я делаю очень близкие друг к другу вещи. Я недавно поняла, что хотя я человек очень подвижный — и психически, и эмоционально, — но я фантастически мало меняюсь в своих интересах. Я очень хорошо себя помню в 12 лет. Вот меня как интересовали звери, театр, люди, так и сейчас — вообще ничего не поменялось.

МШ: А как ты решила учить языкам, да и вообще учить двухлетних детей? Это не самая распространенная идея.

ЮД: Мы живем в плену мифов, один из них: «Он маленький, ему рано. Не надо его перегружать, пусть он играет». А его кто-нибудь спросил? И не важно, говорит ребенок или нет, он уже может чем-то заниматься. Проект обучения двухлеток появился лет семь назад. Когда я открывала школу в Лондоне, лондонская эмиграция набрала массу, они оклемались в социальном и материальном смысле и начали рожать вторых детей. В результате к пятидесяти детям, которые обучались в школе тогда, прилагалось десять младенцев. Поскольку девать их было некуда, мамы приводили своих старших, а эти играли в коридоре, ползали. И вот им сначала год, а потом и два, и в какой-то момент я обнаружила, что этих, которые зашли на музыку «в уголке посидеть», человек двенадцать по полу ползает. Я придумала из них сделать учебную группу. Им было примерно от 1,9 до 2,5 . Мои вполне опытные преподаватели довольно быстро пришли ко мне очень озадаченные: «Они не говорят». На что я бодро сказала: «А вы это игнорируйте. Мы с вами придумали, что с ними делать, вот это вы с ними и делайте. Давайте играть в игру, как будто они вам ответили». Мы просуществовали в этой реальности примерно полгода, дальше мы расстались на лето, они вернулись в сентябре, а за это время почти все они заговорили. И оказалось, что они не просто докладывают нам все, что мы успели им изложить за предыдущие полгода. Но они владеют всеми этими знаниями как инструментом жизни, причем на уровне абсолютной очевидности. Никто больше никогда не учил с этими детьми цвета, мебель, фрукты и овощи. Уже можно было двигаться дальше — им не надо было заново объяснять, что лев — животное, а кактус — растение. Это знали все. И уже можно было говорить с ними о том, что кошка — это домашнее животное, а тигр — дикое. И сегодня это 8–9-летние дети. Мы уже имеем возможность сравнить их с теми, кто приходил к нам позже, в более очевидном для обучения возрасте. Это производит серьезное впечатление. Скорость их восприятия примерно в три раза выше. Причем это не говорит о том, что кто-то умнее или глупее. Но у того, который пришел учиться в семь лет, нет такой раскачки, как у того, который учился с двух. Это как йога. Даже самого талантливого человека надо какое-то время учить. И учившийся с двух лет все равно его опережает, он раньше начал, он уже впереди. Потом они подравниваются, хуже или лучше. Но масса всяких мелких вещей работает у тех, кто учился с самого начала, на абсолютно безусловном уровне. Умение задать вопрос, именно тот, который их интересует. Прочитать текст, осознать мгновенно, о чем он, и сформулировать это. Готовность обсуждать какие-то вещи. Умение похвалить кого-то, кто решил задачу, которую ты не смог. И таких мелочей много в самых разных сферах, в том числе в психологической, очень развивается социальный интеллект. Поэтому я все разговоры про то, зачем вы ему рассказываете про электромагнитные колебания, вместо того чтобы выучить слово «ice cream», тут же прерываю. Слово «мороженое» вы сможете выучить со своим ребенком без меня.

МШ: Одна из причин открытия центра в Москве в том, что ты считаешь, что нельзя отправлять подростков за границу учиться.

ЮД: Именно так. Это очень в тренде — отправить человека в 12–13 лет в Лондон или Швейцарию. Но я твердо и свято уверена, что, если мы говорим о хоть сколько-нибудь нормальных людях и сколько-нибудь нормальных, терпимых отношениях между людьми, норма в том, чтобы ребенок до какого-то зрелого возраста жил в семье. Этот период жизни ему на это отведен. Разные периоды жизни отведены человеку на разные нужды. Когда родился, он должен дышать, потом должен ползти, потом должен встать, потом ходить, говорить, читать и так далее. Подросток решает бесконечное количество проблем — социальных, психологических, интеллектуальных, гормональных. И мне кажется, что серьезная обязанность старшего поколения дать своему ребенку прожить эти этапы и заниматься тем, для чего эти этапы предназначены. А идея в том, что они так получаются более самостоятельные — так в Спарте детей со скалы сбрасывали. Я против. Даже если он научится быть самостоятельным, но все остальное он в этот момент не сделает. А хорошо бы делать вещи вовремя. В 13–15 лет тебе нужно читать, рассуждать, ругаться с родителями, заводить романы, убегать из дома, творить черт-те что, но быть уверенным, что в какой-то момент тебя остановят взрослые. И если вместо всего этого ребенок решает одну задачу — выжить, то, даже если он решил ее успешно, мне очень жалко, что он не решает те задачи, которые надо было бы решать в этом возрасте. Многие родители находятся в плену моды и мифа: если заплачу 25 тысяч фунтов за то, что мой ребенок будет жить в интернате, я буду хороший папа. Мне эта мода не очень симпатична. И могу сказать, что на моем счету довольно большое количество людей, которых мне удалось убедить в том, что на этот вопрос есть больше, чем один ответ.

МШ: И в результате ты открыла в Москве место, где можно выучиться так, чтобы поступить в Англии или в Америке уже в университет?

ЮД: Да, конечно. Что такое этот тренд — отправлять своих детей в школу за границу? Родители хотят сделать из своего ребенка гражданина мира. Отличная мысль. Для этого ему нужны бумажки, которые позволят поступать, если он захочет, в ВУЗ не в России. Тоже очень правильная история. Право такого выбора у человека должно быть, и в этом смысле я полностью с теми родителями, которые этим озабочены. Но скажите, почему мы сначала хотим подростков изуродовать до неузнаваемости, а потом осчастливить? Может, сразу перейдем ко второй части. Возможность выбирать, где учиться, дадим, а хребет по дороге ломать не будем.
Надо понимать, что мой взгляд на этот вопрос детерминирован моей основной специальностью. Поскольку я прежде всего психолог и психотерапевт, я знаю, как и чем человек платит за подростковые годы вне семьи. Два года назад я читала лекцию «Ребенок как бизнес-проект». И с одной стороны, я шутила, а с другой — в каждой шутке есть доля шутки. Я этим папам говорила: вы очевидным образом успешные бизнесмены. Уверена, что, прежде чем принять любое серьезное решение в бизнесе, вы проводите колоссальную предварительную работу. Ну вот вы когда решаете отдать своего ребенка в место с красивым названием boarding school, вы поступаете так же? А почему вы его в два месяца в детдом не сдаете — тоже, между прочим, самостоятельность воспитывает, еще какую. Вы для себя имеете ответ на вопрос, почему вы так делаете? История про самостоятельность? Давайте обсуждать. Про образование? Давайте разговаривать, потому что образование, которое получается при таком стрессе, как минимум не самое эффективное. Вы просто можете себе это позволить? А оно того стоит?

МШ: При этом ты сама из России уехала...

ЮД: Ну, я уехала, когда мне было существенно за двадцать. А я считаю, что если человек правильно социально, психологически, интеллектуально подготовлен, то с 16–17 лет он вполне может учиться далеко от дома, в другой стране.

МШ: А почему ты уехала в Израиль?

ЮД: Я в 1990 году убегала от несчастной любви. Когда я заодно выяснила, что одновременно со мной в Израиле оказалось еще полтора миллиона человек, я очень удивилась. Потому что мне казалось, что это у меня такая уникальная ситуация. А к такой толпе я была совершенно не готова, потому что представить себе, что у них у всех такие основания, невозможно. Я этот шаг сделала и никогда об этом не пожалела. Несмотря на то, что у меня была тяжелейшая эмиграция в психологическом смысле. Я очень была московская девочка и очень любила Россию. Есть много анекдотов о том, что только евреи могут так родину любить. Я — типичный представитель. У меня была тяжелая ностальгия, меня очень интересовали судьбы России и продолжают интересовать до сих пор, хотя я всячески пытаюсь бороться с этим интересом.

МШ: Но она была именно психологически тяжелой?

ЮД: Да, потому что она одновременно с этим была очень удачной. Я ни одного дня не мыла полы, что делали очень многие. Я ни одного дня не работала не по специальности. Мне повезло, я поступила на курс, который набирал психологов из России, где учили консультантов. Закончила этот курс, защитилась. Я работала в очень интересной программе — она давала возможность детям из России получать аттестат зрелости в Израиле. Тогда я как раз поняла, что такое школьник, уезжающий из дома. Хотя при этом программа была очень интересная и очень в социальном смысле успешная. Так что было интересно — несмотря на полную дурь моего поведения: вместо того, чтобы рыдать под программу «Вести», надо было бы еще чему-то поучиться, выучить еще один язык — но было не до того, очень лошадки на фоне часов Спасской башни беспокоили. В какой-то момент попустило. Это не сразу произошло, на это ушли годы, я научилась любить Израиль. Я несколько раз переезжала, но в результате приехала в Тель-Авив, и это оказался мой город, как Москва. Это единственный город, который по энергетике сопоставим с Москвой, несмотря на его маленький объем. Но он очень живой, очень европейский, очень меняется за те годы, которые я там живу. Для меня важно, что там происходит.

МШ: Насколько я знаю, ты много занималась кризисной психологической помощью...

ЮД: В 1991 году началась Война в заливе. И я работала на первом телефоне доверия. Полтора миллиона человек, не говорящих на языке страны, куда приехали. А бомбы летают. И с этими людьми надо разговаривать. Среди этих полутора миллионов было много подростков. Что с ними делать, вообще никто не понимал. И я сделала первый в Израиле русскоязычный молодежный клуб, и люди, которые его прошли, до сих пор говорят, что это лучшее, что случилось в их жизни. Там были и психологические группы, и театр, и лекции. Это был существенный кусок жизни. А потом началась вторая интифада, когда взрывались автобусы, когда погибали люди, дети. Это был непростой момент в жизни страны — и в моей тоже. Потому что я так или иначе имела к этому отношение. Я не с утра до ночи только этим занималась, но это в моей профессиональной жизни присутствовало.

МШ: Этот клуб помогал людям адаптироваться в жизни?

ЮД: В основном он помогал им, потому что они были никому толком не нужны. У них было ощущение совершенно чужой страны, языка, среды, и для них этот островок в центре Иерусалима, где мы встречались два раза в неделю по вечерам, был глотком свежего воздуха, это была жизнь. Я занималась этим клубом вместе с моим тогдашним мужем. И мы очень держались за это место. Мы все вместе жили очень интересной жизнью.

МШ: Насколько ты включалась в израильскую жизнь?

ЮД: Минимально. Я в этом смысле вообще очень неудачный пример. Я научилась любить эту страну, я научилась не очень ловко, но достаточно свободно говорить на языке, но я, безусловно, не встроена в систему. Та система, где я работала, всегда занималась эмигрантами и их детьми. Я еще принимала участие в создании системы физматшкол — и это тоже была система, созданная эмигрантами для эмигрантских детей. То есть всегда русскоязычная эмигрантская история. Есть знакомые, конечно же, есть коллеги. У меня есть опыт серьезной дружбы — единственной за все эти годы. Но, в общем, это все исключения, это так и не стало частью моей жизни.

ЮД: Сама поражаюсь. Каждый год я себе говорила: «Я вернусь». Иного ответа, кроме как боженька удержал, у меня нет. Потому что ничего бы не было этого, если бы я тогда вернулась в Москву. Было бы что-то другое. Но Израиль дал мне бесконечно много. Например, совершенно другое понятие семьи в моей «приемной» израильской семье. И бесконечное количество важных для меня людей и очень ценных умений.

МШ: Как и когда ты оказалась связана с Лондоном?

ЮД: Двенадцать лет назад. Я вышла замуж за своего нынешнего мужа, он переехал жить в Англию. Пять лет мы прожили непонятно как, с переездами друг к другу. Но в итоге я оказалась в Лондоне, и получилось, что это еще одна эмиграция. К этому моменту моя жизнь в Израиле была уже нормально устроена. Я много работала, вполне прилично зарабатывала. И тут я снова оказываюсь в стране, где я не говорю на языке, не знаю, что делать. Но я должна сказать, что когда ты один раз уже это проделал и знаешь, что это возможно преодолеть, то ты совершенно по-другому себя чувствуешь. Я плакала много в первый год, но это не носило характера такой беспросветности, как в Израиле. И мне надо было чем-то заниматься. Я решила, что пойду работать в какую-нибудь из существующих русских школ. Я прошла по всем школам Лондона, честно все их посмотрела, поняла, что там происходит и что я не готова в этом участвовать ни в каком виде. А потом случайно познакомилась с неким молодым человеком, который на тот момент возглавлял экономический отдел русской службы Би-би-си. И он, послушав меня за чашкой чая, сказал: «А давай сделаем свою школу». Я назвала ему какие-то принципиальные для меня вещи — я сама буду решать, кто будет в школе учиться, кто в ней будет преподавать и чему в ней будут учить. А все остальное — как это будет организовано, как мы будем проект продвигать, кто и сколько за это будет платить и так далее — это можно делать вместе. Так появилось то, что сегодня называется «Русская гимназия №1» в Лондоне, которая этим летом отмечает десятилетний юбилей. Мы будем играть очередную премьеру, к юбилею мы ставим «Обыкновенное чудо». Начиналось все с 35 учеников, которых мы отобрали из 57 детей. А сейчас учатся 105, мы выросли втрое за эти годы.

МШ: Почему еще нет центра в Израиле?

ЮД: Есть несколько причин. Вообще человеку свойственно откладывать на потом самое очевидное — «ну уж это я всегда успею». Потом я до конца не сформулировала для себя, а какой, собственно, продукт нужен в Израиле. Лондонскую модель делать там мне не интересно. Московский вариант — бессмысленно, потому что израильский аттестат зрелости ничуть не хуже английского. То, что в Израиле, как и везде, полный швах с образованием, с развитием, со специфическим подходом — это понятно. Поэтому я жду, пока станет понятно, что делать конкретно. Кроме того, я иду во многом от людей. Поскольку я наконец смирилась с тем, что я не в состоянии разорваться, во всяком случае — учусь. Мне приходится делегировать какие-то полномочия, я понимаю, что и в Израиле должен появиться человек, который меня убедит, что именно с ним нам надо начинать проект. Так, например, произошло в Париже.

МШ: Когда там открылся центр?

ЮД: Два года назад. Париж — это тоже про то, как сбываются мечты. Я безумно хотела что-то сделать в Париже. Я хотела иметь легитимное право бывать в этом городе, и я его получила. А в результате я получила еще многое другое. Париж дал мне невероятно много. Я познакомилась с художницей Машей Шмидт. Бывают такие люди, о которых ты спотыкаешься и становишься другим. Такое может случаться два-три раза в жизни. А поскольку я уверена, что все в жизни связано, то у меня изменилось отношение к искусству, к арту, к тому, что можно сделать с детьми, обучая их искусству. И теперь мы во всех проектах переделываем программу под арт. Мы создаем международные лаборатории, выбираем эксперта в рамках одной деятельности, который будет руководить направлением во всех странах. Так будут создаваться международные группы. Сейчас мы будем делать такую же профессиональную лабораторию в науке, которой руководит Юлия Горелик из Лондона, она биофизик, два года назад выиграла премию как лучший ученый Imperial College. То есть она очень серьезный ученый международного уровня. Посмотрим, что получится из этих лабораторий, но я надеюсь, что, общаясь друг с другом, преподаватели смогут поднять общий уровень на какую-то следующую высоту.

МШ: Итак, ты живешь в Лондоне, регулярно ездишь в Израиль, каждый месяц хотя бы по несколько дней проводишь в Париже, в Москве, а теперь еще и в Киеве. То есть ты отменила понятие «моя страна»?

ЮД: Нет, почему. Есть, это Израиль. Да, при этом я консультирую Московский зоопарк, спасаю московских собак, потому что люблю Москву. Это сильнее меня, и у меня не получается быть от этого свободной. Но и Израиль теперь моя любовь, без дураков и всерьез.