Наверное, немного найдется артистов, у которых столько титулов, как у Владимира Этуша: народный артист СССР, лауреат Государственной премии РФ, премии «Герой нашего времени» в номинации «Человек-эпоха», Специальной Национальной премии «Кремлевский Грандъ» в номинации «Самый народный артист», премии «Легенда сцены»…
Встретиться с Владимиром Абрамовичем Букнику удалось далеко не с первой попытки. На рубеже своего 90-летия Этуш остается художественным руководителем Театрального института им. Б. Щукина, играет в Театре им. Евг. Вахтангова и даже снимается для «Ералаша» в одной, по его словам, «безделушке». Плюс ко всему недавно выпустил книгу, названием для которой послужила цитата из кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию», — «Всё, что нажито…».

КК: Вам, Владимир Абрамович, наверное, было не до смеха, когда однажды на отдыхе вас позвали к телефону и вы услышали знакомые слова: «Магнитофон импортный, пиджак замшевый, портсигар золотой отечественный... Все, что нажито непосильным трудом...»

ВЭ: Совсем не смешно. А вот милиционер, который таким образом сообщал мне о краже в моей московской квартире, смех даже и не сдерживал.

КК: Кража-то была настоящей, зато конец истории — как в кино…

ВЭ: Это точно. Я тогда обратился к ворам с телеэкрана: «Жулики, верните похищенное! Так и сказал, что хотел. И ведь вернули! Через какое-то время увидел у порога своей двери украденные вещи и записку: «Уважаемый Эттуш! Извините за то, что мы сделали, — очень нужны были деньги. Сразу отдать не могли, так как вещи лежали в закладе». Ну, уважили. И про эти два «т» в фамилии мне потом говорили — двойное, дескать, уважение…

КК: Cогласно паспорту и сыгранным ролям, вас в шутку называют лицом русско-кавказско-еврейской национальности. Кем вы сами себя ощущаете?

ВЭ: В разные периоды жизни я всегда был русским мальчиком еврейского происхождения. Помню из детства банщика дядю Мишу, который всегда про евреев что-то плохое говорил. Я однажды сказал ему, что еврей Эйнштейн теорию относительности придумал, а он на это ответил, что, кроме гуталина, евреи изобрести ничего не могут. Помню арест отца. Он имел небольшое галантерейное производство, и его забрали как социально вредный элемент. Обо всем этом есть в моей книжке — тогда управдомы раз в какое-то время получали указание свыше об очистке состава жильцов от этих самых вредных элементов. Был план, был какой-то определенный процент, который управдомам нужно было набрать. И вот мой отец в этот процент попал. Отсидел полтора года, но потом его выпустили — социального вреда за ним, видимо, так и не нашли... Я — еврей, вы знаете. Но ни на какие праздники не ходил, не хожу и ритуалов не придерживаюсь. Об этом не думаю…

КК: Вы говорили, что в вашей кандидатуре на пост ректора «Щуки» в конце 80-х в райкоме, горкоме, Минкульте сильно сомневались, полагая, что вы можете сделать из училища национальную еврейскую школу. Вы тогда сказали, что будете принимать по принципу талантливости…

ВЭ: Да, было время, было определенное направление в политике, когда этот еврейский момент «исследовался». Проходили через это, жили, учили… А что касается принципа талантливости, так это я всегда считал главным.

КК: Человек, который требователен к себе, вероятно, многого требует от других. Будучи 16 лет ректором, а сейчас худруком «Щуки», что вы прежде всего требуете от своих учеников?

ВЭ: Хотелось бы, чтобы человек был интеллигентен. Это значит, чтобы он был воспитан, чтобы имел определенный набор знаний. Это бывает и не бывает. Но хотелось бы, чтобы этот минимум у каждого моего ученика или человека, с которым я сталкиваюсь так или иначе, был. Хотелось бы, чтобы это было изначально, чтобы он приходил учиться в наш институт уже с определенным запасом. Ну, если этого нет, то в первую очередь нужно это пополнить.

КК: Вы когда-то сказали, что оцениваете свою роль по силе вложенных в нее чувств. Вас, наверное, больше всего помнят и знают по ролям Саахова, Шпака. Пропорциональна ли популярность этих образов вложенным в них силам?

ВЭ: Трудно сказать. Где эти весы, на которых можно все взвесить? Я знаю, что «Кавказская пленница» — фильм, безусловно, известный, и знаю, что во все роли вкладывал столько сил, сколько было возможно. А что чему пропорционально — кто знает?

КК: Актером нужно родиться или этому можно научиться?

ВЭ: Вопрос очень непростой. Врожденными могут быть только какие-то задатки. А во что, как и насколько они разовьются, зависит от характера условного ученика, от его прилежания, от окружения. Это всё слагаемые. От его желания это зависит. Даже талантливого человека ничему не научишь, если он не хочет учиться. От семьи это зависит. И от педагогов. Важно направить ученика туда, куда нужно; «вынуть» из него то, что не «вынимается». Был у меня случай с одной студенткой, когда репетировали пьесу «Шторм» Билль-Белоцерковского. Никак она не могла в определенный момент «растеряться». А нужно было. Растеряться она должна была в роли спекулянтки перед следователем. Повторяли уж не знаю сколько раз… И тут я рискнул — подговорил ее партнера, студента, игравшего следователя, надавать ей во время этой мизансцены вдруг, ни с того ни с сего пощечин. Он ничего не понял, конечно, но в каком-то азарте актерском надавал. И она — растерялась! Кричит: «Подлец! С ума сошел?» А я тоже кричу: «Репетировать!» Миг этот ловить надо было. Миг-то поймали, зато «спекулянтка» потом жаловаться хотела в комитет комсомола, парторганизацию. Обошлось.

КК: Вы однажды сказали, что зрители — смысл вашего существования...

ВЭ: Во всяком случае, это большая часть моего существования. Еще есть семья. Есть мое личное отношение к искусству.

КК: Вы ушли добровольцем на фронт. Что вас заставило это сделать?

ВЭ: Вы понимаете, ведь всегда существует страх. Перед чем-либо, перед кем-либо. Всегда. Больше или меньше. Либо человек преодолевает его и идет дальше, либо он бежит в другую сторону. Мне удалось преодолеть. Мог не ходить, бронь была. Но пошел. Вот и всё.

Могу рассказать об одном случае из моей военной кочевой жизни. Когда наш полк был в Кабарде, слег я в какой-то сакле с жесточайшей ангиной, с высокой температурой, и вдруг команда уходить. Я даже помыслить не мог, как встать, не то что идти. Прошусь на тележку медсанчасти — единственное, что ехало. А начальник штаба и слушать ничего не стал, приказал заступать оперативным дежурным. Я пытался что-то сказать, хотя горло как в тисках и говорить-то толком не мог. А он — за пистолет! Ну, уж какая тут ангина… Пошел. И воду в тот день колодезную пил, потому что другой не было, и спал на холодной земле. А на следующее утро об ангине уж и забыл. Возможности человека больше, чем он сам об этом знает. Пережили мы и те две недели, что по перевалам шли, когда отступали через Кавказский хребет. Сначала мокрые от дождя, потом с грузом заледеневших, в пуд весом, плащ-палаток. Да еще единственное питание, лепешку из гречки, когда одолевали Клухорский перевал, я в чужой сумке оставил…

КК: У вас четыре боевых награды. А за что орден Красной Звезды получили?

ВЭ: Главное, как мне его вручили. Вы знаете?

КК: На бегу.

ВЭ: Да. Это необычно. На бегу во время боя. Пули, бой, бой, бой. Убили тут рядом человека. Бежим, а командир вынимает из-за пазухи коробочку и кричит: «Этуш, вот тебе твой орден, а то убьют или ранят, и ты его не получишь». А за что орден? Ну, редко бывает, чтобы за что-то одно. Если человек служит хорошо, то это идет по слагаемым. Бывает, конечно, одноразовый какой-то поступок — можно, например, взять в плен дивизию противника. Нельзя, но вдруг… И за это сразу орден. В моем случае, наверное, больше за то, что на реке Миус происходило. Мы ее преодолели, на высокий берег вылезли — и как встали на этом берегу, так никуда две недели двинуться не могли. И каждый день начинался с того, что командир дивизии по телефону материл нашего командира полка Голуба, в сильных выражениях описывая, что с ним и со всеми нами будет, если мы не возьмем этот рубеж. Мы пробовали идти в атаку, но все бесполезно. Такой огонь был, что солдаты уже из окопов не высовывались. И вот на тринадцатые сутки я сказал командиру полка, что пойду вперед, в первую роту, и пошел. И получилось поднять людей. Мы продвинулись на какое-то время на какое-то расстояние… А потом, после всего этого ранен был, да так, что к армии уже стал непригоден.

КК: Вы ушли на фронт с 1-го курса, а после войны были зачислены на 4-й, к своим же однокурсникам из довоенного набора. Ощущали пробелы в образовании?

ВЭ: Вообще, 1-й курс дает прочную основу. А потом идет практика. Я, когда пришел, стал набирать практикой, постепенно вливался… (Смеется.) Падал, но вливался. Был один смешной случай, когда я после фронта получил первую роль в спектакле «Мадемуазель Нитуш» и вот-вот должен был выйти на сцену. А за кулисами стоял ящик с пиротехникой. Я знал о нем: во время действия должны были раздаваться выстрелы, и снаряды из этого ящика, который подключали к электросети, постепенно взрывались, воссоздавая по ходу спектакля нужные звуки. Так они стали взрываться, когда я проходил мимо. И я инстинктивно, по военной привычке залег, закрыл голову, забыл, что в театре… Надо мной долго потом смеялись.

КК: Вы с 1945-го в театре Вахтангова. Переманивали вас другие театры? Или, быть может, хотелось когда-нибудь уйти самому или сейчас хочется?

ВЭ: На всё один ответ — нет.

КК: Говорят вы шляпу Саахова продали? Правда? И за сколько, если не секрет?

ВЭ: Это правда. После съемок фильма на благотворительном аукционе шляпу Саахова продал. За сколько? Да я не помню. Вот только признаюсь, что шляпу совсем не ту я продавал. Это, как теперь сказали бы, просто бренд был.

КК: Ваши слова: «Ощущаешь себя Гамлетом, а тебе дают Карабаса-Барабаса». О какой несыгранной роли жалеете больше всего?

ВЭ: Я не могу так сказать конкретно. Любая хорошая роль — и я о ней жалею. Достаточно вам сказать, что я 10 лет не выходил на сцену в новой роли! После «Дядюшкиного сна» — 10 лет! Все был один, тот же «Дядюшкин сон». Хотя эта пьеса пользовалась успехом. А сейчас вот — «Пристань», играю отрывок из пьесы Миллера «Цена».

КК: Что можете сказать об этой роли? Что в ней для вас ценного?

ВЭ: Э, нет, это уже пусть зритель говорит, что в ней ценного. На это со стороны надо смотреть. Раз публике нравится, а публике нравится, значит это хорошо.

КК: Принцип серьезности в комедии, о котором вы много говорили, идет от Чаплина?

ВЭ: Играть комедию нужно серьезно. Тому, кто играет, не должно быть смешно. Смешно должно быть тому, кто смотрит. Чаплинский прием? Не знаю. Это прием хороших артистов, который актуален всегда. Все должно быть всерьез.

КК: Бывало ли, что на сцене текст забывали?

ВЭ: Да все бывало. Импровизировал…

КК: А сейчас в театрах суфлеры есть?

ВЭ: Да, есть. Будки суфлерской уже нет, а суфлеры есть. За кулисами стоят. Хотя часто суфлеры нужны даже не для подсказки, а для спокойствия артистов. Рассказывали мне про актрису МХАТа Фаину Шевченко — она всегда спокойно играла, зная, что суфлер рядом. Но все когда-то расслабляются. И суфлер тоже. Во время действия взял да и отошел в буфет. И вдруг ему по громкой связи: «Срочно суфлеру на место!» Оказывается, актриса текст забыла. Суфлер в миг оказался там, где надо, и, даже не зная, где она остановилась, не раскрывая страницы пьесы, уверенно сказал: «Фаина Васильевна, я здесь». И она начала играть дальше, как будто и не забывала ничего. А вообще с суфлерами у нас в театре много историй связано. Был один алкоголик. Так он, нетрезвый, все время из будки вылезал и учил артистов играть. Был еще один, в прошлом актер, и когда ему задавали вопрос: «Почему в суфлеры пошел?» — он отвечал с пафосом, что, мол, уж Арбенина сыграл, чего уж дальше? Еще один был суфлер, который во время спектакля английский язык учил. И когда кто-то забывал реплику, он вдруг спохватывался, судорожно начинал искать в своем экземпляре пьесы нужное место. Грешил…

КК: Вы писали о волнении о том, что на репетиции роль была сделана, а на показе «всё нажитое» улетучивалось. Но в какой-то момент вы перешагнули через это. Можете посоветовать, как избавиться от волнения, страха перед чем угодно — выходом на сцену, экзаменом, ответственным делом?

ВЭ: Все индивидуально, это во-первых. Во-вторых, бывают определенные обстоятельства. Я могу рассказать об обстоятельствах, которые были у меня и которые помогли мне: тогда спал какой-то зажим внутренний, и я расслабился. Была одна роль, знаменательная для меня, — «Два веронца» по Шекспиру. Играл я Лаунса — клоуна, слугу-шута. Судя по всему, удачная была роль. Но не с самого начала. На репетиции всегда было все хорошо. Но как только я выходил на сцену — ничего не получалось. Вроде говорю и делаю то же самое, но все не то, все не так. Что-то пропадало. И было не смешно. И вот как-то во время сочинских гастролей иду на спектакль и вдруг понимаю, что в гостинице забыл предмет нужный — лак, чтобы парик приклеивать. Возвращаться нельзя — плохая примета. Но что делать — вернулся. Лак взял. Но, когда вышел, понял, что на этот раз забыл в рассеянности сам парик. Вернулся еще раз. А потом еще, потому что и в третий раз что-то забыл. Столько всего перезабывал, что в конце концов понял: а закон-то этот — когда возвращаться нельзя — уже не действует. И всё. Как груз свалился, и я от волнения освободился.

КК: За свою жизнь, фронтовую, актерскую, административную, вы сталкивались со многими вещами — смертью, предательством, неуважением… Что в жизни самое страшное и чего нельзя простить никогда?

ВЭ: Все страшно, конечно. Хотя, наверное, если так выбирать… Предательство, мне кажется. Этого нельзя простить никому.

КК: В своей книжке вы говорите, что духовность сейчас «ниже плинтуса» и подлинное искусство «заняло глухую оборону». Как вы думаете, что-то изменить еще возможно?

ВЭ: То, что это волнует общество, — хороший знак. Должно обязательно что-то измениться. Но как это будет? В результате чего? В результате приложения каких сил? Трудно сказать. Не знаю. Должно измениться. Иначе мы не выживем.

Фото Катерины Кудрявцевой