Профессор НИУ ВШЭ, приглашенный профессор Базельского университета, доктор филологических наук Гасан Чингизович ГУСЕЙНОВ — о Лосеве и Аверинцеве, неоскорбляемых религиозных чувствах и предательстве интеллигенции.
Тогда это была чистая случайность — в школе я вообще-то химией увлекался.
Диплом у меня был про Эсхила, а диссертация была посвящена некоторым из основных эсхиловских мифологем.
Понимание смысла занятий древностями возможно только вместе с обращением к основным темам современности. Так, как это, начиная с эпохи Возрождения, было в Англии, например. Как менялось историческое понимание авторства, пола, гендерные вопросы, сексуальность — то, чем в мое университетское время официально не занимались вовсе, а в частном порядке — только единицы, все это было страшно зажато, считалось, что это вовсе не имеет отношения к литературе. На самом деле это историческая семантика и немножко антропология. В 1970–1980-е Кеннет Довер, например, с которым мне посчастливилось познакомиться на конференции, у нас вовсе не был известен. Вообще считалось и до сих пор считается, что античность как область научного интереса — это такие святые мощи, область, бесконечно оторванная от сегодняшней действительности. И это — одна из причин убогого состояния гуманитарных наук в России вообще — мы сидим не в желтой подводной лодке, а в башне из папье-маше под слоновую кость, никакого влияния на общественную повестку дня не оказывая. Любопытно, что даже самые выдающиеся деятели антиковедческого просвещения, такие как Аверинцев или Гаспаров, должны были — в порядке самозащиты от чистоплюйства членов фан-клуба — иногда ходить на котурнах, до которых далеко нынешним «стилетам».
Белой вороной был в этом отношении Георгий Степанович Кнабе, говоривший о себе, что «на стрежне» текущей науки об античности работать нельзя. Как живое, направленное в будущее, античность видели Шимон Маркиш, Сергей Ошеров, Виктор Смирин. Так что эта вот присутствующая в нашей жизни мифичная платформа, которая все время здесь, она их волновала как живая лава. И оттого что мы от нее отворачиваемся, она не перестает существовать — основные категории жизни, социального поведения, культуры пришли оттуда.
Среди советских ученых, изучавших античность, особое место занимает Лосев. Вы были знакомы?
Это совершенно особый разговор, который требует некоторой преамбулы. У меня были очень близкие друзья, которым я очень многим обязан в жизни, — литературный критик Иосиф Львович Гринберг и его жена Лариса Владимировна Левинская, которые, поскольку у меня не было родных бабушек и дедушек, мне их долгие годы, видимо, психологически заменяли.
Лариса Владимировна очень много рассказывала о своих друзьях по Ленинграду 1930-х годов. Однажды пришла очень мрачная — мы жили у нее на даче летом, — умерла одна из тех, о ком она рассказывала, обладательница некой их общей тайны. «Вот, — сказала она, — теперь я осталась одна. Теперь я эту тайну должна унести с собой». Эта тайна была какой-то неприятной историей, связывавшей этих людей. Меня поразила тогда эта установка — не обо всем надо рассказывать. Не обо всем надо знать всем. Так вот о Лосеве — есть люди, которые знают о нем больше моего и у которых есть право о нем рассказывать.
Фото Юрия ШичалинаЛосев был человеком нескольких эпох, и страхом сталинского времени он был сломлен. Я не хочу сказать, в моральном смысле сломлен, и он, и Аверинцев были такими опорными точками целой эпохи. Но Лосев был каторжником. У него была великая помощница-подвижница. Но оба они, и Алексей Федорович, и Аза Алибековна, жили как бы под домашним арестом. «Есть блуд труда, и он у нас в крови...» Отрабатывался какой-то старый урок. А в будущее смотреть было нельзя. Религиозная составляющая этого труда не была видна тогда.
Можно назвать Лосева религиозным человеком?
Для меня совершенно очевидно, что религиозный опыт человека является его личной тайной. Это не должно быть предметом профанации, в том числе в таких формах, когда люди начинают изображать из себя оскорбленных, требовать сатисфакции, суда над теми, кто их якобы оскорбил. Потому что и такая оскорбленность должна стать их внутренней тайной. Люди, которые требуют сатисфакции за оскорбленные чувства, тем самым отрекаются от своей религии, они объявляют ее несуществующей. Этой логической неувязки они почему-то не видят. Заголяются до причинного места и требуют признать себя ангелами.
Аверинцев писал о том, что религиозность при отсутствии разума представляет большую опасность, и призывал к смирению.
С Аверинцевым у меня, кстати, связаны и вполне юмористические воспоминания. Я шесть лет работал в античном секторе ИМЛИ, где как раз менялась «власть», и не то Аверинцев переставал быть заведующим, и им становился Гаспаров, не то наоборот. Интрига состояла в том, что ни тот ни другой не хотели быть начальниками, но кто-то должен был им быть, вот им, докторам наук, и приходилось отдуваться.
Так вот, с Сергеем Сергеевичем мы изредка ходили к станции Мичуринец вместе. Это было всегда ужасно смешно. Не знаю почему, но почему-то именно в его присутствии я начинал чертыхаться. Так получалось, что вместо «кто его знает», я всякий раз говорил «черт его знает». Сергей Сергеевич исключительно изобретательно, всякий раз по-новому упрекал меня: «Гасан Чингизович, не поминайте хвостатого», «Гасан Чингизович, не поминайте лукавого», «Гасан Чингизович, а ну как явится — настучит копытами!»
В этом не было некоторого ханжества?
Может быть, но было оно какое-то милое. В моем окружении были и его поклонники, и друзья, которые к Аверинцеву относились критически. Одним не нравилось эта его светская религиозность. Другим, напротив, не нравилась «клерикальность». Но он был кумир очень многих. Он был для нас воплощением европейской культуры. Как писал Троцкий про интеллигенцию — это щупальце Европы, которое протянуто в Россию. Другое дело, что у нас с ним разные были кумиры. В нашей стране вообще одна сплошная кумирня.
Популярность Аверинцева, принято считать, была связана не только и не столько с его академической деятельностью. Как вы полагаете — должен ли ученый, особенно ученый-гуманитарий занимать активную общественную позицию? Или сфера ответственности ученого ограничена академическими рамками?
Гуманитарные науки являются важнейшей составной частью социальности. Сама мысль, что возможно сидеть в башне из слоновой кости, заниматься глаголами и презирать всех остальных, эти твои глаголы не осиливших, является антигуманитарной. Смысл гуманитарных дисциплин прямо противоположный — это попытка понять границы человечности, человеческого знания. Достоинство Михаила Леоновича Гаспарова или Юрия Михайловича Лотмана в том, что эти ученые люди не чурались популяризации, — в этом задача, чтобы совокупность твоих открытий, наблюдений на более простом языке (не специальном) сделать доступной для людей, которые живут здесь и теперь, которые никогда не станут заниматься наукой. Но для общего развития им нужно услышать от тебя что-то такое, чего более поверхностный специалист никогда не расскажет. Есть такая очень старая работа Жюльена Бенда «Предательство интеллектуалов». Она о том, что предательство интеллигенции — в попытке пойти на государственную службу, служить не обществу, а государству, и еще — не обществу, а своей чистой науке. Нельзя отрицать потребность общества в интеллектуальном сопровождении.
Гуманитарии должны продумывать интеллектуальные сценарии для общества в условиях поражения, а не только победы. Болевые точки нужно расковыривать: почему мы оказались в таком мракобесном обществе? Как случилось, что умственно, эмоционально неполноценные люди обсуждают закон об оскорблении религиозных чувств, не понимая что такое «оскорбление», что такое «религиозные», что такое «чувства». Эти люди готовы принять закон, по которому тебя палкой по голове будут бить. А то, что наш разум оскорбляет чужое мракобесие, вот тут никакой статьи не предусмотрено. В записных книжках Ильфа есть такая запись: «До революции он был генеральской задницей. Революция его раскрепостила, и он начал самостоятельное существование».
Наши попы, видимо, не читали «Сказку о рыбаке и рыбке» и не знают, чем это может для них кончиться.
Зато прочли «Сказку о попе и работнике его Балде» и оскорбились.
Да-да, попа на купца заменили. В Германии, кстати, в Лейпциге, недавно была выставка передвижников. Там экспонировалась известная картина Репина «Отказ от исповеди (перед казнью)» под новым названием в духе времени — «Перед исповедью».
Вы много лет преподавали на Западе, теперь вновь — в России. Что заставило вас вернуться?
Возможно, я именно поэтому вернулся из Германии --- мне очень не хватает запаса немецких, английских стихов, поэтических ассоциаций для полноценного преподавания там. Преподавание здесь дает возможность быстро реагировать, скажем так, на то вдохновение, которое дают студенты. Здесь я могу вместо долгих объяснений стихотворение процитировать — мне этого ресурса не хватает для иноязычной среды. На родном языке преподавать легче, для студентов лучше, прежде всего. Но правда и другое: я с великой радостью каждый год по-прежнему подолгу преподаю в Швейцарии, в Базеле.
Академическая и — шире — интеллектуальная жизнь в России и на Западе как-то различается? Легко ли российскому гуманитарию вписаться в западный академический мир?
Нет, не легко, совсем не легко. Но российский гуманитарий сейчас везде плохо вписывается. В Европе хотя бы прагматика торжествует. Но для этой прагматики у россиян в целом очень слабая теоретическая и организационная подготовка. Разумеется, есть исключения. С другой стороны, такой уж всюду одинаковой Европы тоже не существует. Свои правила организации академической жизни в Германии, свои во Франции или в Италии.
Россия находится на переломе. Вместо ламентаций по поводу «вандализма» по отношению к институциям нужно сказать откровенно: идет закрытие того, что не успели прикрыть в 1990-е годы. Тогда эти учреждения науки, образования, культуры поддержали иностранные фонды, прежде всего Фонд Сороса, который давал деньги на все — на толстые журналы и библиотеки, на ученых захиревших вузов и другие формы бытования науки, характерные для советской эпохи.
Капиталист и друг Карла Поппера Джордж Сорос был самым левым филантропом на русской академической арене, а наши болваны этого не заметили, и все ждали, что придет настоящий, свой, респектабельный консервативный («правый») меценат и тогда уж точно всех спасет. А потом всех начнут переводить на английский язык, потому что у нас каждый — Роман Якобсон, Михаил Бахтин и Юрий Лотман. Оказалось, однако, что не каждый.
Людей, нас самих, вот этих конкретных нюхачей «клейких листочков», конечно, жалко. Но не надо требовать от бывших советских ученых массовой научной продукции. То, что происходит сейчас в грубой, оскорбительной, хамской форме, должно было произойти давно. Справедливо ли это? По отношению к очень многим — нет. Но это — отложенный спрос на ликвидацию советской системы организации науки. Говоря это, я ничего не одобряю и не хвалю, я просто констатирую неприятную истину. Жить у кратера Везувия и не замечать этого?
Последнее время нередко приходится слышать, что гуманитарные науки не имеют шансов выжить в капиталистическом обществе, поскольку прямой выгоды они не сулят. Насколько популярны в академической среде на Западе левые взгляды?
Есть разница между правыми и консерваторами. У нас этой разницы не чувствуют. Консерваторы тоже могут быть левыми — социал-демократический консерватизм (поддержание прав неимущих). А у нас не консерватизм, у нас реализованное право на презрение к слабому, презрение к неудачнику. Это такая мягкая форма человеконенавистничества. И левые у нас странные. КПРФ нельзя считать левой партией. Они уже и православные, и националисты. Не отличать издателя «Скепсиса» Сергея Соловьева, Павла Кудюкина или Бориса Кагарлицкого от Зюганова? Смешно.
У гуманитарных наук на Западе огромные перспективы. Происходит их постоянная переналадка на новые условия. Года полтора назад новые задачи гуманитарных наук сформулировал аж Сенат Соединенных Штатов Америки. Вот уж прагматичная страна! Но консервативная революция 1990-х годов оказалась пустышкой.
Теперь, почему гуманитарные науки всегда левее социального тела? Да потому что левая идея всегда опережает свое время и протестует против косного в этом своем, в нашем времени. Иногда это так называемое время провоцирует интеллектуалов особенно остро — на слом привычной репрессивной машины, на отказ от стертых и привычных логических ошибок. Из обломков старой машины часто делают потом совсем уж пыточное устройство. И левые первыми становятся ее жертвами. Но чаще происходит менее заметное: левые, став истеблишментом в академической среде, способствуют появлению нового языка, нового сознания социальной солидарности, раздвигают привычные границы опыта. Все достижения на рынке труда современной Европы и Штатов добыты в тяжелейшей борьбе именно левыми — и интеллектуалами, и работягами, и умными капиталистами.
У нас сейчас настолько неблагоприятная для развития левого движения атмосфера, что хуже трудно даже представить. С одной стороны, никакой социальной солидарности, а с другой — новое мракобесие, тяжелейшие фобии по отношению к развитому миру, непереваренный и не переведенный на новый язык советский опыт. Это очень интересно с филологической точки зрения — как антропологический вызов, как речевой опыт, как опыт письма. Но это очень хлопотно и болезненно по-человечески.
Еще об оскорблении религиозных чувств:
Виктор Живов: «Вот Петр I кощунствовал, в отличие от этих дам — Pussy Riot — это был большой кощунник, настоящий».
... прагматике гуманитарных наук:
Сергей Арутюнов: «Этнография учит человечности, толерантности, умению вписываться в разные среды, смягчать реперкуссии — как перевести это слово? — потрясения, конечно, шок, который часто подстерегает нас в современном мире».
... и языке:
Григорий Крейдлин: «Мое место здесь. Здесь моя культура, друзья, язык, наконец. Это очень важно — язык».
