— Твои дети вполне довольны существующим положением, — говорит А., изучив мою чашку.

Не знаю, можно ли доверять гаданию на кофейной гуще, но то, что это отличный повод для разговоров о женском и о семейном, — факт.
Я достаю из шкафа турку. Френч-пресс, кофеварка гейзерного типа — они для скорости, для крепости, но никак не для долгих бесед. Я достаю из шкафа турку и варю в ней кофе так, как учил меня в детстве папа, варивший кофе для своих друзей. Кофе для разговоров. Правда, мужские разговоры от женских отличаются. У мужчин свои коды и ритуалы, своя кофейная магия. Переворачивание опустошенных чашек — это женское. Это якорь, за который хочется уцепиться, когда вокруг тебя закручивается сумятица.

Иллюстрация: New York Times

— Какая-то фигня творится, — говорю я, делая глоток. — Дети — балбесы, и своим балбесничаньем они довели некоторые проблемы до статуса почти нерешаемых. При этом их вера в то, что я любую беду руками разведу, непоколебима. А тут еще и…

Я переворачиваю чашку. У А. тоже сын-балбес, но он старше моих и, кажется, все-таки не такой уж и балбес. По крайней мере его проблемы крутятся совсем в другой сфере. Впрочем, двадцатипятилетний мужчина с законченным высшим образованием верит в материнскую магию не меньше, чем мои два студента.

Я вот всегда верила в родительскую магию. Когда уже, кажется, совсем всё, вера в то, что родители все равно помогут, — последний оплот и последняя надежда. Единственная любимая избалованная дочка, я верила в родительскую магию не меньше, чем верят сейчас мои дети. Больше сорока пяти лет верила. А потом вдруг мама начала передавать мне роль старшей женщины племени. Это было очень страшно. Хотя и не так страшно, как через полгода, когда мне вдруг пришлось стать главой собственной семьи и единственным источником магической силы. Все, даже папа, ждут, что вот сейчас я все смогу устроить. Не смогу, не сумею, я не волшебник. Я не хочу разводить беды руками и быть опорой, я хочу хныкать, прятать голову в песок и чтобы кто-нибудь решил все за меня. Беда в том, что я не одна этого хочу.

— Твоя ведь тоже верит в материнское всемогущество? — спрашиваю я у О., третьей участницы кофейного разговора, матери шестнадцатилетней школьницы.
— Да ни во что они не верят, они просто знают, что у нас нет выбора. Нынешние дети верят не в нас, а в то, что они для нас — единственная ценность, а мы люди ответственные. Ты же платишь за квартиру? Вот и за него или за нее будешь платить.

Суровая и циничная правда повисает в воздухе, смешиваясь с кофейным ароматом.

— Причем, что мне не нравится вовсе, дети мнят себя именно материальной ценностью. Вот не личностью, за которую кто-то будет бороться, а чистым активом — квартирой, машиной дачей, — продолжает О., — и при этом хотят свободы и прав личности безо всяких обязанностей. Паразиты.
— Наверное, мы что-то делаем не так, — мрачно сообщаю я и даже честно пытаюсь подумать об этом «не таке».
— Это уже следующий вопрос. А дети все равно паразиты.
— Мы много чего делаем не так, — отрывается А. от кофейных чашек. — Мы сильные, не умеем падать в обморок в нужный момент, чтоб ответственность внезапно оказалась на ребенке. А надо. Надо уметь или хотя бы учиться этому. Мама может все что угодно, кроме того, чтоб прожить за детей их жизнь и не допустить ошибок. Они сами должны по своей жизни карабкаться.

Иллюстрация: New York Times

Угу. Все правильно говорит А. Дети сами должны. Но мы же все стремимся подстелить соломки и подставить руки. Мы трепыхаемся из последних сил, когда больше всего на свете хочется залезть с головой под одеяло и ничего не знать. Но ведь дети… Они на нас рассчитывают.

Я вспоминаю недавний разговор с папой. Дочь его школьного друга, моя ровесница, хочет продать свою четырехкомнатную квартиру, а пока будет покупать-ремонтировать новую, намерена год или полтора с мужем (четвертым) и двумя детьми жить в однушке родителей. Папа возмущается:
— Ну ладно, родители большую часть года живут в деревне, но они же приезжают в Москву, у них же дела, им к врачам ходить надо! Я им предложил у меня останавливаться, раз уж дочь такая паразитка. А друг знаешь что мне ответил? «Наши родители нам помогали, и мы своим детям будем помогать по мере сил».

Видно, что папу — моего папу, заботливого до некоторой даже чрезмерности, всегда бросающегося на помощь, — эта фраза перепахала. Хотя, казалось бы, куда уж дальше-то… Но папа уже переводит разговор на внуков и обвиняет меня в том, что я слишком мало вкладываюсь в решение их проблем.

Еще б детей не устраивало такое положение. Быть слабым, зависимым, беспомощным очень удобно — ровно до того момента, когда тебе, слабому, беспомощному и зависимому, все же придется сделать над собой усилие и взять все в свои руки. Свою жизнь, жизнь детей и родителей. А такой момент придет обязательно, тут уж никуда не денешься.
Вопрос в том, что дает детям наша нынешняя родительская любовь: стремление всегда прижиматься к сильному или все же чувство семейной защиты и ту внутреннюю силу, которая, когда придет время, развернется внутри них мощной пружиной?

Я не знаю, правда не знаю. Но сейчас поставлю последнюю точку и вновь отправлюсь решать проблемы своих детей.
А завтра — к папе.