Двухмесячный Биньямин пахнет леденцом и барашком. Его хочется вдыхать постоянно. Если бы я могла, соорудила бы себе биньяминную маску и прикладывала к носу каждый раз, когда не хватает сладости. Он — доказательство, что совершенство есть.
Четырехлетняя Рахель пахнет почти как взрослый человек. То есть не то чтобы плохо, но по-разному. У нее бывают тики (как у меня в детстве), она упорно говорит «хочут», не любит Пушкина, кривляется, не убирает за собой игрушки, вопит, а главное — постоянно скандалит. Она — доказательство, что совершенство (или хотя бы временное удовлетворение) недостижимо. Она — ультимативный тренажер для дзена. Она — хаос.
«Колонка про детей — это хорошо, — сказала мне редактор, — но нужен какой-нибудь приятный формат». Приятный? Нет ничего проще. Каково содержание, такова и форма. Процесс выращивания детей, да еще и двоих — сплошное наслаждение. Два ангелочка. Ну, покуксятся иногда чуть-чуть. Ну, покричат. Иногда досаждают излишним «почемучеством». Но вообще — чистое удовольствие. А если что не так, то ведь у них есть ласковая мама. Она утешит, отвлечет, поиграет, уведет купаться, наконец. Но у нас немного иначе. У нас мама — это я. И мама хочет одного — чтобы ее оставили в покое. Иногда ей, то есть мне, кажется, что даже вот-вот оставят. Но этого никогда не происходит. В результате — танталовы муки. И ад.
Ну, то есть не то чтобы все время ад. Когда Рахель в садике — относительно спокойно. Только тревожно немного, иногда скучновато и спать хочется. А потом я кладу Биньямина в коляску и везу забирать Рахель. Как на заклание. Поскольку знаю, что как только она его увидит — она на него набросится. Будет «обнимать» до белизны в ногтях, целовать до ужаса в глазах и пугать криком «У-у-у-у-у» и скрюченными пальцами. Она будет кидаться на него с криком «Бр’атик! Бр’атёнок!», мертвой хваткой вцепляться в бортик коляски и не отпускать, пока не дойдем до дома.
А еще она будет ныть у каждого магазина, чтобы мы что-нибудь купили («Да, но я хочу!»). Кричать: «Ну! Держи меня сильно!» (чтобы я ее крепко держала за руку) — упрямиться, ставить условия, тянуть время и, главное, взвывать и устраивать дикую истерику в самые неподходящие (и зачастую непредсказуемые) моменты.
Вот, например, недавно: прихожу в садик, надеваем куртку. Рукав кофты подворачивается — и Рахель немедленно жизнь становится не мила. Слышны сдавленные рыдания. В течение пары секунд еще есть надежда, что ситуация обратима, я пытаюсь пошутить (выходит натужно) и выправить рукав… Но поздно. Она уже стянула куртку. Я предлагаю ей снять, если ей неудобно, кофту и надеть куртку обратно. И тут ее заклинивает. Она и не хочет надевать ни то, ни другое. Всего через десять минут слез, воя и взвизгиваний — и Рахель готова надеть кофту без куртки, но ни в коем случае не наоборот. Я настаиваю на куртке. Сажусь на скамеечку, на которой дети обуваются, и готовлюсь к длительной осаде. Одновременно осознаю весь идиотизм ситуации: до дома идти ровно минуту. Можно хоть голышом, в принципе. В итоге, еще через пять минут, сдаюсь. Идем домой в кофте, но без куртки. Улыбчивая воспитательница успевает мне шепнуть что-то в том смысле, что иногда надо уметь проигрывать… Или уступать. Это уже неважно. Важно, что никакого катарсиса, никакого хэппи-энда, никакого закругления, как в колонках про ангелочков, нет и быть не может.
Есть постоянная, без конца и края, без границ и правил, без логики и морали, без света в конце тоннеля борьба. Раздражение моментально перерастает в гнев, затем следует чувство вины, а вечером, когда все наконец уложены, приходит беспокойство. И вместо того чтобы думать о вечном, смотреть сериалы или, в конце концов, просто спать, мы с мужем играем в довольно однообразную, но от этого не менее захватывающую игру: я перечисляю все текущие ужасы, связанные с ребенком, а он убеждает меня, что это ведь всего лишь ужас, а не «ужас-ужас», параллельно обвиняя в предвзятости и паникерстве.
Это ли не семейная жизнь? Это ли не любовь?
