Дачу я не любила с детства.

Многочисленные родственники, еще более многочисленные смородиновые кусты и никакой компании, если не считать младшую троюродную сестру. Вообще-то, на соседнем участке жил мальчик Алеша, мой ровесник, но мои тетки что-то не поделили с его бабушкой, а потому не разрешали мне с Алешей водиться, бегать за овраг, где собиралась компания моих сверстников и ребят постарше, и уж тем более сидеть с этими ребятами в овраге по вечерам; а там горел костер, звучала гитара и вообще был полный набор подростковой дачной романтики. Мои мама с папой, возможно, были бы не против этой романтики, если бы жили со мной на даче. Но они приезжали туда на день-два и только по необходимости: проведать меня, поучаствовать в субботнике, собрать урожай.

Смородина наша плодоносила как заведенная. Особенно черная. И мы с сестрицей должны были ее собирать. Много-много черной смородины. Тазы. Ведра. На завтрак, обед и ужин. Смородина в нас уже не лезла. А взрослые все равно велели ее собирать и есть. А из несъеденного варили варенье и распределяли по всем родственникам, даже по тем, которые дачи избегали. Три пятилитровые банки на семью в неурожайный год. Минимум две с половиной банки из этих трех в нашей семье доживали до весны. До следующей. И до черезследующей. Не то чтобы варенье было совсем уж невкусное, но… Все эти книжные детские нравоучительные истории про мальчиков, пожирающих варенье ложкой из банки, казались мне наглым бессовестным враньем.

По крайней мере, с родственниками и в выходные. Только с друзьями, только в будни. Да и то не каждый год. Мама с папой тоже старались на дачу не ездить — только в случае крайней необходимости: родственников там по-прежнему было слишком много.

А потом я вышла замуж и родила детей, а у родителей вдруг появилась возможность поставить на участке новый дом, только свой, отдельный. И мамино отношение к даче переменилось в корне: она полюбила новый дом, полюбила высиживать внуков летом. Иногда вместе со свекровью, иногда — по очереди. А я согласилась приезжать по выходным: навещать детей, привозить продукты и так далее. В новом доме стало гораздо спокойнее, к тому же, часть смородиновых кустов пришлось выкорчевать, чтобы дом поместился, а выжившие давали ягод мало: только-только, чтоб дети с куста погрызли. У свекрови, правда, дача вызывала серьезные возражения. «Почему это я должна жить там, где не чувствую себя хозяйкой?!» — вопрошала она. «А почему ты должна чувствовать себя хозяйкой моего дома?» — парировала мама. Мы с отцом детей в это время прижимали уши и прятались. Пару раз, когда мы уже развелись с ее сыном, свекровь пыталась снимать дачи у каких-то знакомых и увозить туда моих детей, но потом я это прекратила: у мальчиков есть собственная дача, и лето они будут проводить там. И совершенно не обязательно со свекровью.

К пятнадцати годам дети научились избегать поездок на дачу, но мама с папой продолжали жить на ней целое лето. Мама здесь чувствовала себя по-настоящему счастливой, с удовольствием принимала друзей и с не меньшим удовольствием общалась с соседями. Неожиданно мама оценила спокойную жизнь на природе с простыми заботами (нет-нет, никакого огорода!), и простыми же, но недоступными в городе радостями. А я приезжала по выходным — не каждую неделю, но зато с друзьями. Это было хорошо. Тем более хорошо, что после девяти месяцев жизни тремя поколениями в одной квартире мы получали три летних месяца, когда могли отдохнуть друг от друга, встречаясь редко и без бытовых разборок. Но дети, как я уже сказала, дачи по возможности избегали: им тоже требовался отдых.

В прошлом году мама завершила все земные дела, так и не открыв дачный сезон. Папа сказал, что без нее он жить на даче не будет. А я еще не была готова стать хозяйкой. Зато дети получили в свое распоряжение дом без взрослых и радостно отправились туда большой компанией на неделю.

Соседи тоже не жаловались, а, наоборот, сказали, что молодежь вела себя прилично и спокойствия нашего поселка не нарушала.

Младший, правда, по возвращении спросил, не хочу ли я дачу продать, раз сама не езжу, а только деньги за содержание плачу. Ну уж нет! Мало ли, что сейчас не езжу. Где я буду внуков растить лет через несколько?! А?! Вот то-то.

Будущих внуков мне осознать пока трудно.

Младший хмыкает. Ему это пока не очень интересно и вообще он едет на дачу к другу: там роскошь и цивилизация. А старший снова собирается приехать с друзьями в наш домик-удобства-на-улице. В будни, конечно же. Чтоб без взрослых. У него с дачей собственные отношения еще с тех пор, как он помогал строить новый дом. Ему год тогда был.

Я пишу этот текст, сидя под дачной яблоней. Ее сажала моя бабушка. Розочку справа — дедушка, десяти дней не дождавшийся моего рождения. Можжевельник и жасмин — мама. Девясил — свекровь. Слева цветет пион. Я помню, как копала под него яму бабушкина сестра лет сорок назад. Каждое растение, даже ненавистные смородиновые кусты — это моя история.

Я пока не живу здесь, но уже приезжаю каждые выходные вдвоем с папой. Мне нравится спокойно сидеть под яблоней, жарить мясо на мангале, смотреть на поле и лес и перебирать памятные вешки. Оказывается, здесь я помню про себя и про свою семью гораздо больше, чем в городе.

Но смородину я по-прежнему не выношу. Особенно черную.