"…Этот дом, построенный десятки лет назад, был наводнен многочисленными тайными жильцами: муравьями, блохами, червями, тараканами, скорпионами, жуками, мышами и змеями. Обитатели-люди из-за жестоких сезонных болезней, нужды и то и дело случавшихся эпидемий покорно мирились с фактом, что они недолговечны… Долгие месяцы могли пройти, прежде чем здесь решались поменять разбитое стекло в окне. А то и просто заменят его фанерой или картоном. Выгребные ямы чистились лишь тогда, когда наполнялись до краев. Расколотые плитки продолжали рушиться на полу. Благоразумные обитатели дома не рвались стучать молотками и махать кирками. Граница, отделяющая естественное от сверхъестественного, была тонкой и хрупкой, и мало кто осмеливался ее пересекать. Все обитатели дома, от мала до велика, верили, что под полом кишмя кишат черти и духи и они несут зло. А потому лучше не замечать треснувшую половицу, не трогать логово мстительных адских сил".
Дом? В романе «Виктория» Сами Михаэль называет эту семейную твердыню, что вечно рушится и вновь возрождается к жизни, — Двор. Именно так, с большой буквы, как сказал бы человек из старого Тбилиси или старой Одессы. Но мир, который рисует Михаэль, куда дальше от русского читателя, чем Тифлис начала прошлого века: это Багдад на рубеже веков, а после — десятых, двадцатых, тридцатых годов ХХ века.
Багдадские дома-дворы смыкаются крышами, по ним можно пробежать над всем переулком еврейского квартала, а по ночам с крыш, где все спят вповалку, спасаясь от жары, доносятся любовные вздохи и грубые шутки. Здесь, в окружении бесчисленной родни с запутанными семейными связями, растет героиня Михаэля — девочка, девушка, молодая женщина, жена, мать, а вообще-то израильская старуха Виктория (роман написан двумя долгими флэшбэками). Здесь Виктории предстоит узнать богатство и нищету, страсть и ненависть, похоронить и вновь родить детей, однажды и навсегда полюбить своего мужа, великого развратника Рафаэля.
«Виктория» — роман о любви, но не только: в нем можно увидеть и семейную сагу, и ностальгическое повествование о евреях Багдада, и размышление о горестной женской доле в традиционном обществе, и весьма поэтичное бытописательство с этнографическим уклоном, знакомое нам по многим романам от Г. Г. Маркеса до Ф. Искандера. А также, что немаловажно для «Виктории», историю очень и очень чувственную.
И нет, пожалуй, лучшей проверки для писательского мастерства, чем сексуальные сцены, тем более выдерживающие перевод на русский язык. И писатель, и переводчик выходят из этого испытания с честью, хотя и к роману, и к переводу есть свои претензии: несколько скомкан финал, роман то ли затянут, то ли слишком короток, в переводе же попадаются канцеляризмы и неуместный сленг XXI века.
В целом, однако, это несомненная переводческая удача, проза Михаэля со всей ее разноплановой стилистикой выглядит вполне органично, а к читателю приходит отличный, многогранный, жесткий и точный, но в то же время полный сострадания писатель, чей бесконечно далекий мир завораживает с первых страниц.
Мир свой Михаэль, родившийся в Багдаде в 1926 году, ничуть не идеализирует. Это мир чрезвычайно плотский, погруженный в быт и повседневность — книги Рафаэля и записки его дяди, молитвы и праздники, раввины и целители-каббалисты лишь мелькают где-то на периферии. Здесь преклоняются перед богатством, избивают жен, испражняются и умирают у всех на виду, верят в бесов и призраков, порчу и сглаз, а обедневших женщин и детей-инвалидов отселяют в сырые подвалы и каморки.
Возможно, у обитателей суровой пустыни этот закон укоренился издавна: жестокость к отличному, к пораженному увечьем, к животным, не выполняющим своих обязанностей, как положено. Коня, который в поездке поскользнулся и захромал, возница стегал кнутом до крови. Дети издевались над кошками и преследовали беспомощных стариков. Подростки выходили погоняться за душевнобольными; а те, вопя от боли, спасались от своих преследователей или же стояли и хохотали дурацким смехом под градом мусора и камней, которыми их забрасывали. Человека, оступившегося в дождь и шлепнувшегося лицом в лужу, ждали скорее насмешливые лица, чем руки, протянутые для помощи.
В этом мире выдают замуж несовершеннолетних девочек, женщины бесправны и неграмотны, а инцест, хоть и не приветствуется, в порядке вещей (один из героев живет и приживает детей со своей красавицей-дочерью, маленькую дочь Виктории насилует дядя, причем первым несчастная мать подозревает своего возлюбленного мужа). И любовь, со всеми драмами, изменами и целыми выводками внебрачных детей, подчинена укладу: Виктория готова без конца терпеть измены Рафаэля, но никак не «злыдню-разлучницу», которая вознамерилась увести его из дома. Потерять кормильца семьи — значило потерять все, в глубокой старости объясняет Виктория старшему сыну: «Ведь в те времена муж — это первым делом кусок хлеба, и крыша над головой, и одежда на тело, и уважение, которое тебе выказывают люди. Только после всего этого он еще и нечто другое».
Сами Михаэль, многолетний президент израильской Ассоциации гражданских свобод, в «Виктории» предпочитает скорее объяснять, нежели осуждать. Исподволь он даже любуется красавцем Рафаэлем и величественным отцом героини, гигантом Азури, этими мужчинами-хозяевами, перед которыми женщины трепещут до дрожи желания и восхищения. Да и Багдад романа, при всей его неприглядности, словно подернут ностальгической дымкой, а с приходом англичан в 1918 году и вовсе обретает черты утраченного рая:
И дальше – фигура умолчания: «липкая слякоть лагеря для переселенцев» в Израиле, мотыга в старых руках Рафаэля, уродливые дома кварталов бедноты. Все это в романе едва намечено, и совсем нет в нем ни дискриминации евреев Ирака в тридцатые годы, ни погромов и преследований сороковых, ни насильственного изгнания в начале пятидесятых. Большая история остается за кадром.
Впрочем, эти события Салах Менаше (его автопортрет угадывается в старшем сыне Виктории, Альбере) описал в других романах. К примеру, в «Пригоршне тумана» – свою юность в коммунистическом подполье Ирака. В 1948 году, заочно приговоренный к смерти, Салах бежал в Иран и в 1949 году очутился в Израиле, где два года спустя к нему присоединилась семья. Здесь он стал Сами Михаэлем.
Будущий писатель поселился в Вади Ниснас, арабском квартале Хайфы, работал журналистом и редактором в арабских коммунистических газетах «Аль-Иттихад» и «Аль-Джадид». Несколько лет спустя, разочаровавшись в советской политике, оставил и партию, и газеты. «Я вышел из партии, но сохранил социалистические идеалы», — позднее говорил Михаэль.
В пятидесятые «Мосад» пытался его завербовать. Сами это немало удивляло: «Меня подвергали остракизму как коммуниста, и в то же время все они делали мне самые соблазнительные предложения. Даже давили на меня. Все подряд, разведка, военная разведка, служба безопасности Шин-Бет».
Он подумал и отказался. Завербовали зятя — мужа сестры Михаэля Надии, Эли Коэна, который стал знаменитым израильским шпионом и был казнен в 1965 году в Дамаске.
Четверть века Михаэль проработал инспектором-гидрологом на севере Израиля, изучал психологию и арабскую литературу в Хайфском университете, а в 45 лет, имея родным языком арабский, решил совершить невозможное и начать писать на иврите.
«В некотором смысле, я изобрел свой иврит, — признается Михаэль. — В нем очень чувствуется влияние арабского: синтаксис у меня почти арабский». Кстати, он не без удовольствия вспоминает, что в предисловии к египетскому изданию «Викторию» назвали «арабским романом, написанным на иврите».
Первому же роману Михаэля «Все равны — но некоторые равнее» сопутствовал шумный успех: название романа, рассказывавшего о лагерях переселенцев, стало символом борьбы «второго Израиля» — евреев из арабских стран — за равноправие в еврейском государстве. С тех пор он написал еще десять романов и три пьесы, в центре которых нередко оказывались «неудобные» для израильской литературы фигуры беженцев, арабов и иммигрантов, становился темой научных конференций, получил все мыслимые литературные призы и был номинирован на Нобелевскую премию.
Великолепными женскими образами своих книг, говорит Михаэль, он обязан «детству, буквально пропитанному женской мудростью. Меня поражало богатство их воображения. До сих пор удивляюсь, вспоминая, как беззубая девяностолетняя женщина внезапно становилась прекрасной, изображая принцессу, которая ждет своего принца». Чем не старуха Виктория, которая не на шутку ревнует 92-летнего мужа к хорошенькой медсестре?
Отрывок из романа "Виктория" на сайте.
Еще «Проза еврейской жизни» и «Чейсовская коллекция»:
Алан Дершовиц. Слово в защиту Израиля
И в Пилице, и в Иерусалиме
Начато в 1913 году
Взгляд частного человека
Дороги везения
Где-то жизнь
Памятник человеколюбия
И угасая, воскресает
Томный парижский гамен
Шаги навстречу
«Я на Западе, а сердце мое — на Востоке»
