Словно бы в утешение критикам, жаловавшимся, что не созрели еще писатели для актуального осмысления советского опыта, стали появляться такие книги: маленькие, равнодушные к эпопейным страстям, живущие заботами от кухни до двора – и притом очень точно вскрывающие самую суть советской травмы. Тут важно было нашарить ключ, проблему: травма – в чем она? Человек под государством, духовность на службе – все это обдумано и как будто отпущено в прошлое. Но что-то еще остается с нами, взятое оттуда, рифмуется с нами через век, беспокоит неизбытой актуальностью.
Модернизация – вот основная сегодняшняя проблема, какую сферу ни возьми. И стоит она сегодня в тот же рост и с той же бесповоротной решимостью, что и в первые советские десятилетия. Вплоть до сегодня была надежда отделаться реформами, восстановлением. Но теперь ясно, что из разрушенного дома спасется только тот, кто не оглянется. Требуется сила шагать вперед, воля к неизвестному, легкая память. В полемике о литературе, театре, политике, быте, общении, наконец, вере на первый план выходят (и в дальнейшем, есть чувство, будут все заостряться) не вопросы повышения уровня, налаживания связей, освоения площадок – эти уютные толки нулевых, – а вопрос ребром о нашей готовности принять диковинную трансформацию известного, бессилие наработанных приемов отладки и оценки действительности.
В послевоенное время одинокая женщина беременеет нежданным ребенком. Вот точка отсчета, от которой героини Хемлин (еврейская красавица Майя Клоцвог) и Чижовой (молодая русская баба под кодовым именем «Мать») движутся симметрично. Тут место посравнивать менталитеты, характеры. Героиня Чижовой тащит на себе немую дочку и трех соседок-старух, волей случая записавшихся к ней и в бабушки, и в няньки. Героиня Хемлин ищет, кто бы потащил ее саму. Героиня Чижовой сохнет по, догадываемся, давно сосланному любовнику – даром что этот «интеллигент» бросил ее по идейным соображениям. Героиня Хемлин в назидание жалливым бабам проходит мимо пьяного бывшего мужа, которого сама и выжила с жилплощади. У Чижовой героиня эмоциональна, сердечна, у Хемлин – не по годам рассудительна, деловита.
Однако подобные сравнения напрашиваются только ввиду необыкновенного совпадения сюжетов и к делу не относятся, потому что и муравьиха, и стрекоза приходят к одному результату: главная ноша и отрада – ребенок – оставлен на попечение бабушек. Скажем больше: в бабушкином времени и мире.
Соревнование бабушкиного предания и практических доводов нового времени – вот исторический, глубинный конфликт романов. Поверх пущена психология, особенно сильно забивающая историю в книге Хемлин. Но душевные коллизии в романах, если вдуматься, прорастают в историю, ею подпитаны. Потому что эпоха коренной, до самых основ, модернизации – не такое время, когда воспитание ребенка может остаться личным делом.
В романе Чижовой это выражено наглядней. Активистка из заводского месткома уговаривает главную героиню не прятать дочку от коллектива и дружных песенок, а та, скрывая немоту ребенка, упорно отправляет дочь вместо детской елки на балет. «Вот вырастет девка старорежимная», – пугает месткомовка. В эмоциональном мире Чижовой наш выбор предопределен: мы болеем за мать, спасающую дитя от чужих. Но если взглянуть на ситуацию холодней, поймем, что речь идет о затрудненной социализации ребенка, выключенного из реальности, в которой ему неминуемо предстоит жить, а значит, злая тетка дело говорит. Так же как героиня Хемлин, которая заявляет мужу: «По-еврейски мой ребенок говорить не будет никогда».
Коммуналка, в которой доживают одинокий век три чужие друг другу бабки (Чижова), и провинциальный городок Остёр (Хемлин) – островки сказки в мире победившей реальности, вывернутое, зазеркальное пространство по отношению к современности. Попадая в него, дети растут мировоззренческими беглецами. В романе Чижовой это прочитывается как миссия: девочке Софье вместе со сказками, молитвами, преданиями русской старины передается завет – хранить, помнить. Жить назад. В романе Хемлин миссия не обозначена, но итог тот же: воспитанный романтически и религиозно, сын Миша не интересуется прагматикой нового времени, так органично освоенной его матерью, и выбирает жизнь вдали, в неощутимости ни для матери, ни для современности, на флоте, в глубине – воды и внутренней эмиграции.
Этот выбор прошлого перед лицом настоящего имеет и психологическое значение, акцентированное в романе Хемлин. Бабушкин мир – это мир душевных связей, сердечных предпочтений (не случайно неродные тут выбираются как самые близкие – три старухи для Софьи, а для Миши – приемный дед и новая подруга приемного отца, заменившая мать). Это выбор привязанности – против социализации, мифа – против выживания, мечты – против рассудка, индивидуальности – против усреднения.
Язык романов под стать сюжету – бедный по виду, искусный в действии. И Чижова, и Хемлин сумели дать голос преданию – через язык, сдвинутый в прошлое: фольклорный лаконизм (Чижова) или своего рода «суржик» казенно-советского и еврейского русского из анекдотов (Хемлин).
Но пора оставить параллели и сосредоточиться на нашей главной героине – ведь «Клоцвог» гораздо актуальнее «Времени женщин». Чижова застряла в бабушкиной сказке, так что и линию выросшей дочери покомкала, и мать из дальнейшего сюжета жизни путем похорон убрала – таково было ее сердечное авторское предпочтение. А вот Хемлин дала героине развернуться.
В духе распространившихся модных учений – а у нас, как при закатном эллинизме, умы людей отвлеклись от богов и космогонии в пользу практической этики, толкователей которой не счесть, – Майя Клоцвог строит свой позитивный мир, разруливает конфликты, задает оптимистический тон, конструктивно трактует прошлое, добирается до цели. Ее рефренное «дело не в этом» – это присказка человека, который не заморачивается и идет только вперед. Оптимизм, конструктивность, действенность, целеустремленность, пластичность установок – все это навыки жизнетворчества, которые воспитывают в современном человеке СМИ и многообразные тренинги. «Надо жить» – эта констатация, ставшая лейтмотивом романа Хемлин, из драмы русского интеллигента обратилась в лозунг масс.
Поэтому и героиня Хемлин очень современная, никакая не историческая. И сам роман из-за нее – не исторический по духу. Тем более не стандартно национальный.
Против ожиданий перед нами не гонимая еврейская мученица, а мастер по НЛП. Будете читать – проследите за своей реакцией. Я, например, вначале возмущалась беспардонной хваткостью героини, потом задумалась, всегда ли правы ее сердобольные, слезливые оппоненты (мать, бывшие мужья и другие, которые «переживают», «так переживают», а ничего не делают), и вот принялась хохотать – от восхищения.
Проверьте-проверьте: знаете ли вы, как упечь бывшего мужа в новую жизнь, искусно обойдя его память о прошлом? как предложить ребенку свободный выбор в выгодную для себя сторону? как в ссоре выяснить самую суть, закрыв глаза на болезненные подробности? Героиня недаром с первых страниц подчеркивает: она – педагог, а бывших педагогов не бывает. Она и подает как урок свою цепкость к жизни, свою рассудительность, называя это «терпением и пониманием», но вкладывая в эти слова явно личный, нетрадиционный смысл.
Нетрадиционна и ее биография, как будто предопределенная еврейским происхождением. В самом начале героиня предуведомляет нас о своих «невзгодах», которые ей приходилось «преодолевать» с детства «и дальше». Но странное дело: ни одна из многих вроде бы намечаемых в книге трагических развязок не реализована. Хотя чего только не было – и угроза выселения, и гнев обманутого мужа, и тяжело больная свекровь, и несчастный случай с малышкой-дочкой. История, как и мыльная опера, обошла героиню стороной. И вместе с тем роман получил ощутимое, глубокое драматическое звучание. Но драма героини – в чем-то другом, неожидаемом: не еврейском, не советском – вне времени.
Плохое поэтому название у романа, неподходящее. Имя «Клоцвог» замыкает нас в том самом «бабушкином» пространстве, из которого – сознательно и успешно – выселяется героиня. Имя не играет, не «выстреливает», потому что нисколько не определяет ни судьбу, ни природу героини. Настоящая Клоцвог в романе – это мать Майи.
«Клоцвог» могло бы претендовать на имя нового социального или человеческого типа – но и тут от ворот поворот, потому что образ героини, хоть и актуализированный, по существу совпадает с уже известными в искусстве коллизиями и характерами. Причем коллизиями и характерами вневременными, вненациональными: деспотичная мать, глава распавшегося семейства, заигравшаяся красавица, расчетливая авантюристка.
Героиня романа не еврейка в том же смысле, в каком Гертруда – совсем не датская королева. Ее драма не привязана к обстоятельствам и могла приключиться в любой момент истории – эта универсальность и делает роман Хемлин таким замечательным, внятным любому поколению читателей.
Героиня Хемлин переживает драму душевную. Попытки объяснить охлаждение, отчуждение ее детей тем, что она еврейка, не только обеднили бы, но и исказили понимание романа. Закрытость сына, бессердечное своеволие дочери – вполне «классическое», универсальное решение душевного сюжета романа, по образцу «Мне отмщение, и Аз воздам», над которым бьется каждое поколение читателей Толстого.
Трагедия мести современному автору интересна еще меньше, чем Шекспиру. Жизнь воздает, как это сказано у Хемлин, «силой вещей».
Гертруда думает, что Гамлет чудит от любви («Часто пропускал школу, ссылался на плохое самочувствие, потерял аппетит. Я решила, что ему пришла пора испытать первое светлое чувство влюбленности»), а он – задумывается. Тень отца – в романе Хемлин их даже несколько – явилась для него соперником этических установок матери. Сделав выбор в пользу отцовой системы координат, для матери он сам становится все равно что тенью. В главные лица трагедии выдвигается она, ей же и задаваться к концу романа вопросом, сродни знаменитому Гамлетову: «Стоит ли мне жить?»
Хемлин актуальность угадала – и переплюнула. Конструктивный мир, построенный своей волей, постоянным психологическим усилием, рассыпается в прах от неконструктивных переживаний. Тотальный позитив неразлучим с печалью. На излете молодости героиня оказывается зависимой от той самой душевности, которой пренебрегала, жертвовала в пользу спокойствия.
В конце романа героиня Хемлин встречается с душой, подобно тому как актриса – героиня известного романа Моэма «Театр» (тоже, кстати, отвергнутая мать) – встретилась с реальностью. От противного доказав «встреченной» души – неистребимость и всевластие.
Опять о названии. «Клоцвог» название пустое, незначащее – «Крайний» значит даже слишком много. Название снова нас обманывает, только наоборот: роман с универсальным, вневременным именем отражает сугубо историческое явление.
Аннотация обещает войну, но по ней мы вслед за автором пробегаем быстро, конспективно: Хемлин сильна в изображении гражданской, повседневной жизни, которая предполагает особые бои. В «Крайнем» о том и речь, что герои специфики гражданских «боев» не принимают, а продолжают партизанить в тылу послевоенной жизни.
Эта жизнь, нарисованная Хемлин убедительно, точно – чего стоит одна картина свадьбы, на которой баба, потерявшая в войну детей, срывает общее показное веселье, да и эпизодическая девочка-украинка, отрезавшая косу, чтобы пойти в артистки, запоминается живо, – этот изменчивый, яркий фон оттеняет бледность и неповоротливость главной интриги. Она, не в пример точно прорисованному психологизму «Клоцвога», скорее интеллектуальной природы, логической. Хемлин ставит героя в ситуации одна нелепее и безысходнее другой, произвольно используя повествовательные средства.
Все тут слишком по делу – и одновременно ни к чему. Нисл выучился в годы партизанства на парикмахера, чтобы отрезать косу украиночке, чтобы влюбиться, чтобы помочь ей найти предмет ее увлечения, чтобы убить его. Но убить не из ревности, а потому, что убитый – немец и подстрекатель. После этого об украиночке надо забыть – не по этическим соображениям, а по сюжетным, так как автору надо было через убийство сделать Нисла «крайним», отовсюду гонимым, чтобы пригнать его в места военного детства, в Остёр.
Автор показывает нам украиночку – чтобы завязать интригу с преследованиями, и тут же прячет ее. Показывает отца героя – чтобы завязать интригу с поисками сокровищ, и тут же от него избавляется. Показывает и тоже убирает из-под носа Остёр – чтобы завязать интригу с утопией, лесным еврейским братством, о котором мечтает бывший партизан Янкель. Для полноты картины добавим интригу шпионскую – для этого пригодится бывший русский партизан, после войны делающий карьеру в спецслужбе. Так ведь и этого предателя фронтовой дружбы, едва тот изготовится наподличать по-настоящему, авторское хитроумие ликвидирует…
Герои много рассуждают о вине и предательстве, раскрывают друг другу выдуманные заговоры, перехватывают оружие, просчитывают ходы, прячутся и преследуют – герои играют. Пусть не покажется это слово кощунственным по отношению к событиям, столь рискованно связанным с соблазном и смертью. Герои играют в художественном отношении – в романе все слишком страстно, перипетийно, как в кино.
Янкель не хочет покончить с войной, Нисл, убивший пленного немца, – не может. Однако единственный настоящий подвиг в романе (героизм военного времени, повторюсь, тут не явлен, изложен в общих чертах) – подвиг гражданского человека. Нисл отважится предоставить свободный выбор женщине, которую любил. С кинокадра – эффектной, на болоте, развязки любовной драмы – начинается его жизнь без заговоров. Обычная жизнь, которую Хемлин воплощает успешней, чем невероятные похождения.
Материал опубликован в журнале "Лехаим", № 12, 2010 г.
Маргарита Хемлин на Букнике:
"Живая очередь"
Интервью с Маргаритой Хемлин
Елена Чижова: "Полукровка"
