Лаконичное название не просто определяет жанр. Оно распахивает дверь в длинный коридор огромной коммунальной квартиры под названием «Великая Русская Литература», в которой вынужденно терпят соседство друг друга (а иногда и довольно громко переругиваются) Достоевский, Толстой, Гоголь, Радищев, Мельников-Печерский с Карамзиным и многие другие. По признанию самого Шалева, он приходит в эту квартиру в гости сразу к троим: к Гоголю, Набокову и Булгакову. Действительно, в прозе Шалева есть очень гоголевская фантастика, умело притворяющаяся обыденностью. Например, один из самых почитаемых халуцим// (пионеров-первопроходцев освоения Палестины), Зайцер, склонный к загадочному аскетизму и читающий по ночам газеты, к середине романа неожиданно оказывается мулом с совершенно человеческими привычками. Письма от возлюбленной из далекой России приносят перелетные пеликаны, а в окрестностях поселения время от времени появляется гиена, чей укус поражает душу сомнениями и отчаянием. Впрочем, тот же способ осмысления мира, такое же взаимодействие человека и природы, аналогичную взаимосвязь материального и духовного мы уже встречали у Маркеса и Кустурицы.
Разве это специфически русская черта?
Может быть, все дело в том, что бОльшая часть героев - выходцы из России, халуцим и их потомки? Но в романе об их происхождении напоминает лишь умение почувствовать запах леса (о, пора собирать грибы!), русская матерная ругань и любовь к чаю. Да, они приехали из России, но из той России, в которой всегда были чужими. Волна Второй алии (поток репатриации) уносит этих странников в Палестину не только благодаря идеям сионизма, но и потому, что возможности удержаться в России начала XX века у них просто не было. Свое стремление укорениться они могут воплотить только в Палестине, которая не вторая, а единственная их родина. Это ее любви они так мучительно добиваются. «Эта грубая земля, привыкшая к смраду святых костей и к тяжелой поступи паломников и легионов, давилась от смеха, я думаю, при виде еврейских пионеров, которые целовали ее и проливали на нее дар своих слез, с трепетом овладевали ею, тычась своими жалкими мотыгами в ее огромное тело и называя ее матерью, сестрой и женой», - так психоаналитически Шалев превращает дефис в затертой идиоме «Родина-мать» в знак равенства. Но Шалев пишет не только о «пионерах». Сюжет «Русского романа» построен на классическом конфликте сразу трех поколений – первопроходцев, их детей и внуков. Героическое стремление старшего поколения к слиянию с природой, к работе на земле трагически угасает в детях и приобретает трагикомический вид у внуков. Там, где деды осушали пустыню и выращивали фруктовые сады, внуки устраивают кладбище.
Как бы там ни было, в «Русском романе» много философии, даже теософии. Текст романа перенасыщен библейскими цитатами, увы, не всегда кстати «пристегнутыми» к сюжету. И тут-то, как мне кажется, обнаруживается глубинная связь прозы Шалева и нелюбимого им (и, кстати, осмеянного в романе) Льва Толстого. Сложная, полумистическая и местами довольно занудная философия все время норовит отвлечь читателя от нежно и удивительно точно прописанных характеров, трогательных сюжетных поворотов, множества полутонов любви, привязанности, ревности и ненависти, - одним словом, от главных достоинств «Русского романа». Не думаю, что в этой книге (как, впрочем, в любой другой) можно найти ответы на самые болезненные вопросы еврейской или русской истории, но прочитать ее стоит. Хотя бы ради того, чтобы вместе с героями пережить вечный цикл рождения, взросления, старения и смерти.
А философию российский читатель давно научился пропускать мимо ушей.
