Утверждают, что Буковски и Довлатов писали для новых поколений читателей-в-общественном-транспорте с синдромом дефицита внимания. Утверждают, что Стивен Кинг революционизировал повествовательные техники и заложил основу современного нарратива, ибо длина его абзацев (и, соответственно, глубина заложенных в оные смыслов) определялась полем экрана словопроцессора. Значит ли это, к примеру, что современный нам израильский писатель Дмитрий Дейч сочиняет сказки для КПК и мобильных телефонов? Или под формат френдленты ЖЖ? На обложке утверждается, что сказки его написаны для Марты. Попробуем разобраться. Марта… Марта… Who the f*ck is Марта…
А народ стал вроде как ужасно грамотен, на кривой козе его не объедешь, Бебеля от Бабеля и Гегеля от Гоголя отличат — казалось бы. Но «если приглядеться к крапиве», станет до жути ясно, что читатели кончились тоже. Ибо они и были подлинными героями настоящей литературы ровно столько, сколько на этой планете существует связная письменность — от клинописных инвойсов на покупку лошадей.
Я о том, что писательство — как и чтение, — судя по всему, становится занятием в высшей степени необязательным. В самом деле, как тут попишешь, когда все уже написано, все всё знают и говорить, когда нечего сказать, вроде бы не о чем?
Люди, например, стали гораздо многословнее по сравнению с 1949 годом, им стоит гораздо больших усилий придерживаться определенной линии разговора, они тратят вдвое больше слов, и слова эти означают вдвое меньше, вдруг они сбиваются на явную бессмыслицу… Мне кажется, это станет ясно любому, стоит только попытаться проследить внимательно за течением посторонней беседы. Да и я уже не могу вспомнить достоверно, каким образом рассуждал в семьдесят первом, ведь мышление, несомненно, зависит от языка по принципу обратной связи, а язык с тех пор оплошал.
Так нам говорит сам автор, это не я придумал. Вот и получается, что писатель пишет, а в ответ ему раздается:
Странная книжка, которая вначале кажется сборником необычных сказок, к середине ты понимаешь, что Дейч пишет не сказки, а нечто такое, что никакому жанровому определению не поддается, для каждого текста он придумывает новый жанр или находит какие-то новые черточки старого, всем хорошо знакомого жанра. К концу книжки становится ясно, что я ничего не знала ни о том, как пишут книжки, ни о том, что такое сказки, ни о мире, в котором живу. Очень здоровски!
Странная книжка, ага. Бедные Марты — всё для них приходится изобретать заново. Кафку, Насреддина, Лао-цзы, «практически все, что так или иначе может быть отнесено к сказке, легенде, притче, мифу: сказки Андерсена и Киплинга, библейские сюжеты и греческие мифы, китайскую мудрость и платоновские диалоги». И резюме — критик сказал, как отрезал: «пародия». Пародия на что? На «Агаду»?
Ключик к Марте, мне кажется, довольно прост. Нынче с подозрительным упорством повсюду начал раздаваться призыв к «обнулению», который, видимо, среди прочего означает, что нынешние Тедди должны мягко спихнуть с круизного лайнера современности не только «все богатства, накопленные человечеством», но и «реальность, данную нам в ощущении». И ощупывать слона заново, опять, опять и опять. При размытости этических критериев, эстетическом изобилии и передозе чистой информации труд сей — под стать и Сизифу, и Танталу. Возникает простая потребительская проблема выбора и фильтрации. У Дейча же в «Моли и именинном пироге» НЕПРАВИЛЬНАЯ РЕАКЦИЯ «карается немедленным ОБНУЛЕНИЕМ». Модный призыв «будемте как дети» может запросто обернуться тем, что с водой этими новыми детками окажется выплеснут и пресловутый младенец— собственно младшенький из того же помета. Как в старом анекдоте про папашу, которого застали за мытьем ребенка: папа держал чадо за уши и полоскал в кипятке, а в ответ на гневный вопль супруги невозмутимо произнес: «Ну так вода же горячая». И куда тут деваться бедному писателю, я вас спрашиваю?
Вот он и старается как может, изо всех сил тщась своими крестиками-клинышками-закорючками обогнать незримый легион противников, заполняющих поле ноликами. Воссоздает самое близкое к новой литературной вселенной в «Переводах с катайского» — обманчиво знакомую Поднебесную. Пытается синтезировать нового героя-голема в Насреддине — условно-арабском разгильдяе с многовековой мудростью талмудиста и уличной сметкой одесского жулика. Подлинная же писательская сила часто оказывается заключена в первой фразе — и только в ней. «Возьмите слово — любое слово»:
— А все потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб…
— Что ж, теперь можно подумать и о поэзии, — пробормотала моль, окончательно запутавшись в складках тяжелого драпового пальто…
Жил-был банковский автомат…
О старом Исааке говорили, что он не ослеп, но однажды просто перестал открывать глаза…
И подлинными героями — в традиционном, едва ли не голливудском значении — «Сказок для Марты» остаются двое: нос дедушки Довида Гирша реб Ицхака Дейча, выведший советскую часть из немецкого окружения, и Исаак-Слепец, под знаком которого в итоге и воспринимается вся книга:
Мы попросили его: «Поговори с нами об этом», и он открыл книгу на другой странице, понюхал ее и прочел вслух: «…молчание мое создало высший Храм, бина, и низший Храм, малхут. Люди говорят: 'Слово — золото, но вдвойне ценно молчание'. 'Слово — золото' означает, что произнес и пожалел. Вдвойне ценно молчание, молчание мое, потому что создались этим молчанием два мира, бина и малхут. Потому что если бы не смолчал, не постиг бы я единства обоих миров».
Тогда мы спросили его: «Как же в молчании происходит твое заступничество?» Исаак ответил: «Молитва хороша, но лучше молитвы танец. Я пляшу с вами и так беседую во Храме». Мы вспомнили, что часто потешались над ним, видя, как слепой пляшет, и устыдились этого, и вышли от него.
Так вот и вынуждены мы плясать нынче — и писатели-реликты, и читатели-эндемики. Мы говорим, мы спорим, мы спрашиваем, мы читаем и записываем. Пишем сказки для Марты. «Увы, это — все, что мы можем».
Еще сказки:
Сказка про сказки сказочника
О людях и кошках
Здесь не начнется моя история
