Экклезиаст (Когeлет) — одна из самых пронзительных, печальных и человечных книг Танаха. Горечь, разочарование, признание суетности бытия здесь в каждом слове. Даже царь Соломон, который «предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники, <…> сделался <...> великим и богатым больше всех, бывших прежде <...> в Иерусалиме», не может избегнуть всеобщей печальной участи, как и самое малое живое существо.
«…участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все — суета!»
Талмуд указывает, что у Песни Песней и Экклезиаста — один автор. Певец любви с течением времени становится певцом скорби и разочарования, пройдя путь от юности до старости. Адриан Финн, герой романа Джулиана Барнса «Предчувствие конца», исполняет свои песни любви и разочарования одновременно.
Адриан — блестящий, талантливый юноша, надежда учителей и родителей, аспирант, только что с отличием окончивший Кембридж. Первая любовь далась Адриану нелегко — Вероника прежде встречалась с его другом Тони Уэбстером. Но тот смог простить обоих, и теперь Адриан с Вероникой пребывают в счастье и гармонии.
Адриан — философ, больше всего его интересуют вопросы времени — личного времени каждого человека, то есть непосредственно проживаемой жизни, и истории как времени социального. Больше всего его занимает вопрос, что такое история — цепочка личных ответственностей или хаос, в котором участие индивидуума ничего не значит.
Мы хотим возложить ответственность на конкретную личность, чтобы оправдать всех остальных. Еще бывает, что мы возлагаем ответственность на исторический процесс, чтобы обелить конкретных личностей. Или говорим, что все это — анархический хаос, но результат тот же самый. По-моему, здесь наблюдается — наблюдалась — цепочка индивидуальных ответственностей, все звенья которой были необходимы, но эта цепочка не настолько длинна, чтобы теперь каждый мог обвинять всех остальных.
… жизнь — это непрошеный подарок; мыслящий человек связан философским обязательством исследовать как природу жизни, так и ее необходимые условия; а коль скоро человек решает отказаться от непрошеного подарка, его нравственный и человеческий долг требует принять все последствия такого решения. В конце была приписка, означавшая практически «что и следовало доказать».
Первая часть романа, посвященная юности героев, — скорее философское эссе, где сюжет, намеченный схематично, требуется только для доказательства выдвинутых тезисов. Главная тема — слова Томаса Элиота, также скрытым образом отсылающие к Экклезиасту: «Рожденье, и совокупленье, и смерть. И это все, это все, это все».
Логика Адриана представляется безупречной и Тони — рассказчику «Предчувствия конца», — и, похоже, самому автору. Тони живет потому, что не может преодолеть чувство самосохранения, свойственное каждому живому существу. В этом инстинкте выживания и заключен подлинный смысл истории, ее горькое торжество.
Я выжил. «Он выжил и рассказал, как это было» — кажется, так говорится, да? История — вовсе не ложь победителей <…> теперь я это твердо знаю. Это память выживших, из которых большинство не относится ни к победителям, ни к побежденным.
Вторая часть «Предчувствия конца» гораздо динамичнее, это уже не эссе с эпизодическими «жизненными» иллюстрациями, а собственно роман, но роман, прежде всего, философский. Джулиан Барнс показывает, что наряду со строгостью концепта «все — суета сует» существует и другая, парадоксальная, и головокружительная, и действенная логика.
В жизни одинокого, давно разведенного Тони снова появляется Вероника, которую он втайне даже от себя не переставал любить. Она предъявляет два свидетельства их общей далекой юности: страницу из сгоревшего дневника Адриана и давнее письмо Тони счастливым влюбленным. Под влиянием этих свидетельств шестидесятилетний Тони вспоминает прилив на реке Север:
Час-другой река спокойно текла мимо нас к морю, как и положено любой приличной реке. К неверному свету луны то и дело добавлялись вспышки мощных прожекторов. А затем по толпе пробежал шепот, все шеи дружно вытянулись, а мысли о сырости и холоде улетучились, потому что река в какой-то миг передумала и повернула вбок, вздыбившись по всей ширине волной в два-три фута, которая прокатилась от одного берега до другого. Поравнявшись с нами, она изогнулась и стала уходить вдаль; кое-кто пустился в погоню; люди спотыкались и падали с криками и бранью, потому что волна оказалась быстрее; я остался на берегу в одиночестве. Невозможно выразить словами, что я пережил. Казалось бы, не ураган, не землетрясение (хотя ни того ни другого я не видел), когда природа показывает свою неистовую разрушительную силу, чтобы мы знали свое место. Но это явление было еще тревожней, потому что оно молчаливо попирало все законы природы, словно где-то во вселенной дернули маленький рычажок и в считанные минуты у меня на глазах бытие — а вместе с ним и время — изменило свой ход.
Эта сцена — центральная метафора романа. Страница дневника и письмо заставляют время идти вспять. Сюжет романа переворачивается с ног на голову. Вдруг оказывается, что история эта не о погибшем друге, но о самом Тони. Он, а не Адриан — главный герой книги. И что важнее, он, прежде полагавший себя безвольным пловцом по течению и сторонним наблюдателем, — главный герой собственной жизни. И для других он значил гораздо больше, чем полагал. Одно его слово, случайно оброненное в прошлом, предрешило судьбы нескольких человек.
Взгляд на события одновременно из молодости и из старости делает картинку стереоскопической и предельно ясной, и оказывается, течением времени управляет и память, а не только физические законы. Эта ясность превращает медленный, чуть ли не дидактический, философский роман в головокружительный детектив с совершенно невероятной разгадкой.
Когда-то давно Тони и его друзья носили часы циферблатом на внутреннюю сторону запястья в знак того, что они владеют своим временем. Адриан тогда убедил их, что этот субъективный идеализм — ребячество. Но в финале часы, как целую жизнь назад, снова обращены циферблатом внутрь.
Я твердо знаю одно: есть время объективное, а есть субъективное, которое ты носишь на внутренней стороне запястья — там, где пульс. И твое собственное, то есть истинное время, измеряется твоими отношениями с памятью. Потому-то и приключилась та странность: когда на меня вдруг нахлынули эти новые воспоминания, ощущение было такое, будто время ненадолго повернуло вспять. Как река, ненадолго устремившаяся вверх по течению.
Джулиан Барнс — оптимистичный пессимист, автор светлый и жестокий одновременно, он не питает иллюзий относительно человеческой жизни, которая в его глазах вся — однообразие и конечность. Даже рай в «Истории мира в десяти с половиной главах» — всего только череда счастливых повторяющихся дней, от которых человек устает и добровольно отправляется в небытие. Но в основе истории все-таки остается личная ответственность, будь то постройка Ковчега, как в «Истории мира», или защита невинно осужденного, как в другом романе Барнса «Артур и Джордж», или просто просьба о прощении у любимой женщины. Ибо «нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это — доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?»
