В детективах Агаты Кристи (не только у нее, но сузим круг ассоциаций) порой случается так, что кого-нибудь убивают в поезде. И на первый взгляд (и на второй тоже), пассажиров этого поезда совершенно ничего между собой не связывает, но по ходу расследования окажется, что не только между собою они связаны очень хорошо и крепко, но и в одном вагоне оказались вовсе не случайно. Вооруженные этой утешительной метафорой, обратим теперь взгляд на современную литературу.
Роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» и книга Фигля-Мигля «Ты так любишь эти фильмы» соперниками в финале премии «Нацбест» оказались, на первый взгляд, как-то немотивированно. У Быкова — финальная часть трилогии о бедах отечества и судьбах соотечественников, пособие по левитации, несколько городов, десятки персонажей, «основано на реальной истории». У Фигля-Мигля — шесть главных героев, минимальные декорации, никакой левитации, вместо нее — внутренние монологи, филология, шизофрения и паранойя. По второму и следующим впечатлениям — идеальная пара, лучше не придумаешь. Финальная битва за премию «Национальный бестселлер», с двумя голосами против двух, с гастрономическим приговором Ксюши Собчак — «Вот представьте себе: я голодная. Хороших ресторанов нет. Есть «Макдональдс», и есть шашлыки от Гоги на дороге. Я пойду в «Макдональдс», потому что шашлыки от Гоги – это будет кошатина» — никакая не битва и не выбор, потому что нельзя же всерьез выбирать между «Макдональдсом» и кошатиной.
Книги, разумеется, не еда (о «пище для души и ума» пусть говорят поклонники прилагательного «вкусный»). Но сравнение Быкова с «Макдональдсом» все-таки уместно — Быкова, как и «Макдональдса», много, и он есть везде. В книгах и книжных премиях, в газетах, телевизоре и интернете. В романах Быкова тоже всего много, пусть по большей части это все тот же Быков — стилизации, байки, хлесткие фразы и окончательные диагнозы.
Семьсот с лишним страниц бытовых сцен, идей и мнений о судьбе России, блестяще выписанные герои — реальные люди (в книге обыгрывается дело ленинградских антропософов и история семейства Герцык-Жуковских) и литературные персонажи — с яркой складной речью, даже у безъязыких. Быков — признанный мастер игры: ему удаются и рассуждения, и диалоги; в пяти словах он способен целиком описать человеческое существо от рода до вида; он щедр до безрассудства: отдает третьестепенному герою страницу или две — ради какой-то пары реплик; не жадничает рассказать все, что знает, и не ленится еще немного приврать для красоты. Правда, героев своих автор по большей части терпеть не может: трусливы, ленивы, наивны, бездарны, лгут, пьют и гадят друг другу без меры и смысла. Страна Россия, где им всем уготовано умереть — и никак иначе, — пропащее место, гнилое, безрадостное. Сама история двадцатых-тридцатых годов прошлого века для Быкова — способ поговорить об истории современной. Вот, смотрите — кого не выгнали-не посадили, тот сам сбежал (сбежит), а прочие — глина без формы, без разума, с одними лишь свойствами, и те нехороши.
«На журналы ушло у Дани часа два. Он просмотрел «Красную новь», «Красную ниву», «Прожектор», «Новый мир» и последний «Леф». Ощущения были странные. Сотня лучших умов старательно осуществляла по всем направлениям установку на дрянь, и чем дрянней выходило, тем больше они, кажется, радовались. Почему-то это было естественно: он не мог предположить ничего другого. Сложней было с объяснением. Весь этот перевернутый мир, в котором бегуны бежали как можно медленней, стараясь спотыкаться, а прыгуны прыгали один другого ниже, вручая пальму первенства тому, кто вовсе переступал кривыми ногами на месте, — держался на негласном уговоре: ни в коем случае не производить ничего настоящего, ибо оно одним своим появлением обнаружило бы фальшь всех общих конвенций. Это ненастоящее постепенно обучалось уже выглядеть товарным, живым, но в силу неопытности на каждом шагу обнаруживало инвалидность.
Персонажи вступали в какие угодно отношения, кроме естественных, спорили обо всем, кроме того, что волнует живых, и в любой предложенной ситуации совершали поступки, до которых нормальный человек додумался бы в последнюю очередь».
В романе возникают ответы на вопросы самого разного рода, и без еврейского, понятно, не обошлось. Описывая сцену допроса, когда два еврея — следователь и арестованный — беседуют о магии и мистике, Быков предлагает еще один — из десятка, как минимум – других способов делить людей на тех и этих:
«С людьми известного рода хорошо жить, разговаривать, горестно посмеиваться, скептически кривиться, сомневаться, взаимопонимать, перемигиваться, — но попадать с ними в экстремальные ситуации нехорошо, ибо в экстремальных ситуациях включается матрица, заставляющая их думать только о личном спасении. Им это разрешено и даже предписано. В обстоятельствах чрезвычайных они станут спасать себя и своих, а все прочие связи и обязательства отпадут <…> поблекнут и осыплются, как сухие листья с ближайшей липы, как сухие краски с морщин; и вера, страстная вера, не знающая релятивизма, явит вам не совсем человеческое лицо <….> Перед вами на миг мелькнет принадлежность к столь древней общности, что никакие нынешние союзы и взаимные клятвы не сравнятся с ней; и тот, с которым было так приятно жить, говорить, перемигиваться, втопчет вас в пыль, ни на секунду не задумываясь, потому что так предписывает ему самый темный и самый глухой зов — зов рода, неистребимый инстинкт спасения. <…>
Все сходятся в том, что люди делятся на два типа, но критерий, кажется, утрачен, и наши усилия сводятся к тому, чтобы его восстановить. Рискнем предположить, что искомый признак как раз и есть жажда той матрицы — или, если угодно, принадлежности, — которая нам в критический момент позволит все».
Большая, в общем, книга, толстый роман, насыщенный, с линейным повествованием, с мизансценами и развитием сюжета, актуальный, про родину и про метафизику.
Устроено все аскетично, не сравнить с «Остромовым». Пять голосов (все мужские), шесть героев — шестая, барышня Саша (она же Принцесса), — в центре истории, но речь ей положена только косвенная. Ее описывает муж (К.Р.), хахаль (Херасков), сосед (Шизофреник), брат мужа (И Гриега) и кобель таксы Корней (сокращенно Корень). Девушка Саша ослепительна, умна, холодна и самоуверенна. Ее язвительность не знает пределов, снобизм — приличий, в литературе и лингвистике ей нет равных (внутри романа). У нее несчастливая семейная жизнь с К.Р., нелюбимая работа на второсортной кафедре эстетики, противная мама, зануда-хахаль и обожаемая такса.
С сюжетом здесь не то, чтобы сложно, а просто он никого особо не интересует. У Корня проблемы с хозяевами, у хозяев проблемы друг с другом и с собой. Принцесса скандалит с Мужем и изменяет ему с Хахалем. Хахаль страдает как лишний человек Базаров (а не потому, что нет таланта). У Мужа проблемы с Конторой (и несомненная, хотя и непроговоренная впрямую паранойя). За всем этим наблюдают и как-то участвуют Шизофреник и Наркоман. Эти двое, пожалуй, самые порядочные — если судить людей по намерениям и если не считать таксу за человека.
Любовные связи, смерть третьих лиц, а потом и вторых, и первых. Смерти, впрочем, как таковой нет — это Быков может и пишет земное, с запахами и чавканьем, со звуком кулака в печень. Фигль-Мигль всю физиологию выводит за скобки, чтобы даже боковым зрением не зацепиться за крысу, раздавленную машиной. Пыль — единственное допустимое из грязей земных, и та — от книг, от человеческого отсутствия.
Не кошатина, конечно, но вещь незнакомая, не для общего пользования. Что-то вроде кафе на подъезде к Домодедову, где, по слухам, делают лучшие в городе шашлыки, но знают об этом месте только свои, друзья, знакомые, и иные таксисты — последние по стечению служебных обстоятельств.
Примечательно, что претензии к обеим книгам предъявляются до смешного схожие: от мелочей – претензии к избытку цитат и избытку культурных аллюзий у Быкова и филолого-киноманским изыскам у Фигля-Мигля, до более заметных вещей:
«Не было бы проблемы, если бы сюжет отсутствовал вовсе, в современной прозе это вещь опциональная. Но в “Фильмах” опция “сюжет” – есть, а выполняется корректно она далеко не всегда: иные ниточки путаются, другие пропадают, а завершается роман и вовсе странно», — Time Out о «Ты так любишь эти фильмы»,
и
«Быков уже к середине книги явным образом не контролирует текст, который живет по собственным — даже не скажешь правилам, правил нет, — а прихотям», — Оpenspace об «Остромове».
Прихотям — потому что правила не работают. Дисциплина подразумевает связную систему ценностей, но связного у нас почти ничего и нет. Классические формы в новые одежды не влезают, а если помещаются, то выглядят в них неуместно. Новые формы — фэнтези, мистические реализмы, постмодернистские игры — мало чем получается наполнить, горшок всегда наполовину пуст. Но важнее всего, что герои Быкова и Фигля-Мигля сделаны из одного и того же материала – из глины с одними только свойствами.
«Наш папа был кругленький, низенький, всегда довольный и анекдотично невежественный, как и положено барину советского покроя. (Это с его стороны дедушка ходил почти в лаптях. Чем Принцесса начала гордиться сразу же, едва выяснила, что в моде гордиться наспех откопанными графьями). Интересы его, по должности, были самыми невысокими: поспать, покушать, баня, домик на Канарах. … Когда власти поручали ему пощекотать народ какими-нибудь новизнами, папа, преступный и верноподданный, никого не защекотывал до смерти».
«Ты так любишь эти фильмы»
Принцесса, гордясь наследственными лаптями, то и дело ярится на отвратительные обмотки, которые окружающая среда выдает ей за бальные туфли. Вокруг нее все нехорошо: мать — молодящаяся стервь, студенты — дебилы, практиканты — жалкие слабохарактерные неучи, начальник — малодушный эскапист, и далее без остановок. Принцесса, обученная тонкостям филологии, разит словом направо и налево:
« — Мелкие интересы с огромными претензиями на аристократство. Люди слабого ума, но сильного о себе воображения. Для полного позора вам недостает еще выглядеть тружениками. Ну-ну. Тряпки и ведро возьмете у уборщицы. Алфавит, на всякий случай, — в букваре. Адью».
Если быковские персонажи ориентированы на то, чтобы ни в коем случае не производить ничего настоящего, то герои Фигля-Мигля при всем желании ничего настоящего произвести уже не способны. Парадоксальным образом, с авторами история обратная: они-то как раз хотят настоящее и умеют писать хорошо, но почему-то не возникает от этого ни восторга, ни хотя бы удовольствия. То ли умение теряется за желанием показать «как я могу», то ли такое умение само по себе вовсе недостаточно, и нужно какое-то еще. И вот пять человек, держась за поводок одной таксы, влекутся от банального светского адюльтера в безысходный мрак рафинированного нуара, в гнусную дряблую питерскую зиму, а там быковские сотни давно уже изнемогают от серости и бессмыслицы внешнего мира.
Давали бы литературные премии сразу целой команде, как в групповых видах спорта, можно было бы всех сразу — быковских и фигле-миглевых — кучно порадовать, заодно обзаведясь критерием, согласно которому удобно делить людей на два типа — отнацбестщенные и нет. Но больше одного зараз не премируют.
И другие номинанты других премий:
Красное и синее
Кресло для Мошиаха
