Он говорит, это у него наследственное. Он говорит, дед его опоздал на собственное венчание вместе с невестой прямо, «лихой худой и бледная худая» вбежали в кирху, когда пастор уже собрался запирать. «Что так поздно?» Ну, так получилось.
«Лихой худой и бледная худая потом быстро народили шестерых (а впоследствии у него было еще двое, а она умерла седьмым ребенком), и быстро этот худой оброс бородой, и уже в 1898 году Ленин принял его в ВКП(б), и уже тогда про одного из своих первых соратников Ленин недовольно говорил, что «зачем это Вегер везде на час опаздывает».
Он не одинок. Ты не одинок, парень. Нас таких много. Нас никто не любит, но мы не сдаемся. Мы приходим позже на час, бывает — на два. Когда мы приходим позже на двадцать минут, мы чувствуем себя так, будто накормили всех голодных пятью хлебами и шесть еще осталось про запас.
Психологи говорят — это борьба за власть. Говорят, это желание видеть, что за тебя беспокоятся. Говорят, у нас внутри что-то вроде подросткового бунта. Что мы — люди, которые вообще очень нервно относятся к любым жестким требованиям. Может, нам в детстве слишком часто влетало, и теперь, когда мы выросли, мы никому не позволяем себя контролировать. Даже минутным стрелкам. Даже улетающим самолетам.
Правда, Павлов-Андреевич про это не пишет, ему не это интересно. Он про другое.
Если я не опаздываю на самолет, я недоволен. Если я выхожу вовремя из гостиницы, я спрашиваю себя: что случилось? — и птицы поют сразу на три тона выше. Если я не забываю обо всем и не танцую под какие-то подвернувшиеся под ноги мелодии и ритмы (а в этот момент меня уже где-то проклинают — те, с кем у меня назначено и к кому я опаздываю), то это странно вообще-то.
Конечно, я танцую.
Ну просто в момент, когда пора выходить из дому, я так как бы невзначай включаю телевизор. Просто проверить, что все нормально. А телевизор-то у меня в любой гостинице мира настроен на музыкальный канал.<...>
И меня, конечно, вставляет так, что я не могу остановиться, соседи снизу, особенно если гостиница какая-то ветхая, ощущают вибрации, и даже, может, у них с потолка там сыпется, но я ни о чем таком в подобный момент не могу думать, меня расплющивает, я должен, должен потанцевать немного, иначе дальше ничего не заладится.
Но мы зато видели много такого, чего никогда не видят те, кто никуда не опаздывает. Книга вот примерно об этом. А не об опозданиях, как я надеялся. Ну, мне бы хотелось, да? Роман-оправдание. Роман-феноменальные-случайности. Роман-как-я-выжил-благодаря-привычке-опаздывать. Ничего похожего. Он про другое.
Раньше люди жили во времени настоящем-продолженном. Непрерывно жили, слитно. Если кто уезжал или умирал, то его нельзя было собрать из оставшихся. Потом открыли, что свет — это волна и частица, и что все относительно, и стало можно попасть во вчера за двенадцать часов полета, а потом вернуться обратно и выиграть себе сутки на что-нибудь ненужное. И люди стали дискретны, и тексты стали фрагментарны, и теперь их можно собирать из кусочков, раскиданных по ящикам с почтой и записям в Твиттере. Ну и романы, понятно, можно собирать из старых статей и блогозаписей. Выходит что-то посередине между богом и блажью. Со скрижалей на манжеты примерно как бы. Федор туда же, но он, в отличие от, умеет, у него со словами все хорошо, и с ритмом отлично, и вообще он требовательный. И капризный. Он, в общем, мог бы, наверное, написать любое другое, но не стал. Но ему идет — он и сам дискретный.
Павлов-Андреевич этот Федор Борисович сын Петрушевской – модель, и телеведущий, и перфомансист (голым сидел посреди зала наблюдая крыс пожирающих скульптуру изображающую его самого концептуально не правда ли), и серфер еще, и журналист. И режиссер театра один раз. Но больше всего серфер, и это уже не в смысле дискретности, а в смысле волны. У него взгляд непрерывный. Но быстрый, как на MTV, поэтому голова поначалу будет кружиться.
Венеция-Барселона-Сан-Хуан-Дель-Сюр-Нюёкр (он так говорит)-Сингапур-Острова (много, разные)-Бали-Бали-Австралия-Индия-Индия-Индия-Пондичерри-Сикким-Кумба-Мела-Лондон-Париж-Берлин-Любутка. Я не все назвал, правда.
Нам ведь что нужно от романа вообще? И в частности от Федора? Чтобы он нам сказал такое, чего мы не знаем. А не знаем мы в этой жизни довольно мало — есть ли смысл и как дешевле долететь до разных мест. Ну и вы удивитесь, он про это и пишет. Там у него такие фавелы, такая Индия. На островах у него ураганы, а в Лондоне у него дети богатых русских открывают двери филиалов Газпрома, и бразильянки у него такие кружат формами, что у парней кудри встают дыбом, а современные художники заняты удивительной хуйней, но это все преходяще, а вот на Афоне монастыри немыслимо вечны и за одно утро небо у них меняет цвет семь раз. Я на Афоне не был и, может, не буду никогда. Но теперь знаю, какие там у них дороги и что в Пантелеймон мне не надо. И вам не надо. Нас там не любят, но вы не бойтесь, мало ли кого где не любят.
В некоторых местах любят одних иностранцев и не любят других. Вот, например, я всегда обожаю смотреть на израильтян, которые держатся скопом (живут в одних и тех же гестхаусах, где все надписи на иврите, — несмотря на какую-нибудь вокруг, скажем, Индию или Таиланд, — хозяева научились писать на их языке, и на всякий случай израильские туристы сами себе готовят свою израильскую еду (чтоб не отравили?) и даже сидят вокруг своего израильского костра на пляже, потому что огонь у них особенно хорош и жарок, когда вокруг свои, — я бы вот вскрылся сидеть у кастрика, чтоб вокруг были одни русские, это же надо было бы петь песни из репертуара КСП (или как? Визбор? супруги Никитины?), и этих израильтян далеко не везде принимают с радостью, известное дело, но даже и в Индии, где на них зарабатывают неплохие туристические деньги, за глаза про них говорят всякое, что неприятно.
И что? И ничего. Мало ли кто где кого, говорят вам.
Зато на пляжах Копакабаны сейчас, может быть, тридцать тысяч человек запрыгивают в волны. А в Лондоне русские дети говорят по-английски без акцента и мечтают когда-нибудь вернуться в Москву, но им пока не светит. А на Афоне монахи висят в люльках на стенах монастырей, ремонтируют. А в деревне Монино Тверской области живет Алена Арманд и еще «семь олигофренов, пятнадцать сбежавших из Москвы добровольных помощников Арманд, четверо маленьких детей, родившихся уже в Монино, а еще шесть лошадей, два жеребенка, три коровы, теленок, козы, куры, кошки и собаки». Сейчас, кстати, их может быть другое количество, мы не знаем, потому что про Монино автор написал статью, когда ему было 19 лет. Где теперь те лошади.
Любимая книжка Федора Павлова-Андреевича с недавних пор — «Записи и выписки» Гаспарова, и он за ней поспевает как может на пляжах Рио или в каких там отелях Нюёкра его застает ночь и бесплатный wi-fi. Это все, конечно, несколько напоказ, как «обтягивающие плавки в будний день на ланч», но если не напоказ, то как узнать, где ты выглядишь глупо, а где вовсе не выглядишь, а тупо теряешься на фоне Тутанхамона? Который был очень умен, между прочим.
Такой вот гон с опозданиями, с которым если войти в ритм, то неожиданно в метро вдруг начинаешь танцевать под MTV, на Ипанеме, под дождем Рио, а на экране айфона одновременно разноцветное небо Афона, и лезет снежная туча с неба над Монино, а Основная (Москва) отчаянно мигает огнями срочного вызова: там опять проебали дедлайн. И за это — за их вечные пробки, за неустанный их бег по кольцу, за эту их в лазури блаженную голову – на них сверху спускается гигантское облако пепла. Танцуйте!
Другие небеса, другие авторы:
Кофемольская правда
Населена роботами
Сексуальная революция одного
