В начале XXI века очень трудно написать книгу о том, как послевоенное поколение немцев справляется (или не справляется; или не видит, в чем тут, собственно, проблема) с жизнью «после Катастрофы». То есть написать об этом социологическое исследование или документальную книгу вполне можно. Сложнее с художественной прозой — по крайней мере, серьезной.
Одна из причин — «заигранность» темы. С конца пятидесятых до конца восьмидесятых отношения «детей» и «отцов» и смежная тема отношений «детей палачей» и «детей жертв» были важнейшими для немецкой интеллигенции. Очень многие вещи в новейшей политической истории Западной Германии выводятся из коллективного переживания «наши отцы оказались злодеями» — даже такие парадоксальные, как «левый антисемитизм», часто описываемый как подсознательное стремление немецких террористов и многочисленных «сочувствующих» отомстить на заведомо справедливой, надежно угнетенной палестинской стороне за ненавистных отцов-палачей. В этой картине мира преступления отцов если не прямо реабилитируются, то приобретают определенную относительность: пускай вчера евреи были жертвами, сегодня они такие же преступники, какими были наши отцы, поэтому всю нашу ненависть к отцам мы перенесем на «сионистов». Собственно, чем больше мы ненавидим «сионистов», тем больше очищаем себя от преступлений отцов. Об этой извращенной логике и поощряющем ее обществе много писал Айке Гайзель [1], чьи статьи и эссе, к сожалению, не переведены на русский язык.
В результате тридцатилетней дискуссии накопилась некоторая «усталость материала», и многие вздохнули с облегчением, когда после объединения ФРГ и ГДР «проблематику Катастрофы» оттеснили на обочину новые сюжеты, более животрепещущие (прежде всего аутоэротика «объединения Германии»).
Но что же делать немецкому писателю, если и сейчас, в XXI веке, он не может не думать об этой «старой истории», как все чаще именуют в немецком обществе Вторую мировую войну?
Повествование в книге Ульрике Кольб ведется от имени немки, полюбившей израильтянина «немецкого происхождения» [4] и прожившей с ним всю жизнь в непростом и счастливом браке. Такой сразу же заявленный «личный интерес» снимает многие ситуационные трудности и интонационные неловкости. В начале романа молодая немка Карла приезжает в Израиль семидесятых годов, чтобы изучить «антиавторитарные» методы воспитания в кибуцах, и сразу же получает от одного молодого кибуцника довольно справедливую, но неуместную – поскольку ничем не спровоцированную — отповедь, клеймящую немцев-филосемитов: «Они все время заявляются сюда из Германии, думают, евреи должны быть вроде ангелов после всего, что они испытали». Даже не дослушав филиппики, Карла на всю жизнь влюбляется в друга этого израильтянина – Йорама.
На протяжении всей книги Карла пристально наблюдает за собой и за мужем. Йорама иногда охватывают сомнения, правильный ли он сделал выбор, обосновавшись в Германии. В нем одновременно живет несколько личностей: сын евреев, переживших Катастрофу, немецкий архитектор, увлеченный своей профессией, израильтянин, выросший в уверенности, что «его поколение» не позволило бы с собой так обращаться. Однажды Карла рассказывает ему, что видела в кафе старика с номером на руке (татуировка из Освенцима), и Йорам отвечает, что всякий раз задыхается от волнения, когда видит такие номера, и мысленно просит у этих людей прощения за глупые выходки, которые позволял себе в детстве: «Знаешь, у детей была даже дразнилка для выживших, мы называли их «сабоним», то есть «мыла»».
Но в первую очередь – и в этом смысл и движущая сила романа – Карла наблюдает за окружающим ее немецким обществом.
Вот она рассказывает Йораму (не может не рассказать) о своей любимой бабушке, которая однажды обронила: «Ах, эти евреи, чего-то их всё еще слишком много».
Вот Карла и Йорам со скандалом уходят со свадьбы кузины Карлы, после того как один из гостей начинает хвастаться своим дядей — тот-де был большим человеком во время войны, судьей в Катовице, любил лошадей и даже встрeчался на скачках с самим комендантом Освенцима. Заметив реакцию Йорама, рассказчик без особого труда преодолевает смущение и заявляет, что это всё «старые истории» и что его дяде жилось тогда неплохо и весело, и вообще это было недурное время, отрицать это было бы просто нечестно.
Вот они в гостях у очень славных людей, едят, выпивают, разговаривают о детях, книгах, изобразительном искусстве, политике. Из сытого довольного гомона выделяется тема 11 сентября: «Газеты врут. Это все ЦРУ. Но дело не обошлось и без Моссада, конечно. Всех евреев, работавших во Всемирном торговом Центре, предупредили».
Да. Точно, сказала хозяйка дома, я тоже что-то такое слышала. Они вместе с Израилем устроили 11 сентября, чтобы потом у них был повод напасть на арабов. (В моем мозгу запрыгали сигналы: я сплю? что здесь происходит? где я?) Йорам поднял брови, и: Не хочется об этом говорить, но одна моя знакомая, Сэмми, ну, из «Дойче Банка», вы знаете, она тоже работала в башнях, и ей позвонили, чтобы она не выходила на работу...
<...>
Одна дама, психотерапевт, я уже встречалась с ней в этих гостях: Нет, правда? Имена всех евреев, которые там... у них что, были все имена?
<...> И еще один мужской голос: респект, никогда бы не подумал, что израильтянин может быть столь объективен...
Реплики становились все обрывочнее, шумнее и возбужденнее, на кухне, где хозяйка дома возилась со следующим блюдом, было не легче: слушай, Карла, извини, что так получилось, эта идиотская тема, Карла, говорила она на своем офранцуженном немецком, но видишь, ведь можно же выразить свое мнение...
И тут я внезапно услышала крик Йорама: значит, вы в это верите, вы действительно в это верите, вы сучьи... вы антисемиты ...
И хозяин дома: ах, Йорам, обо всем можно разговаривать...
Конечно, их жизнь состоит не только из таких эпизодов — иначе бы книги просто не получилось. Грустная история счастливого брака, со страхами, ссорами, примирениями, ревностью, недоразумениями...
Параллельно рассказывается о судьбе матери Йорама, Ализы, которая в середине тридцатых годов уехала из Берлина в Палестину. Ее родителям, навестившим ее в 1938 году, там не понравилось (культуры мало, климат жаркий), они вернулись в Германию и были депортированы вместе с младшим сыном сначала в Лодзь, потом в Освенцим. С течением времени Карла все чаще думает об этом, трагедия свекрови становится для нее навязчивой идеей, особенно после того, как она случайно узнает некоторые подробности о прошлом своего отца. Все это доводит ее до нервного срыва, почти до сумасшествия.
В сущности, у этой проблемы — у Освенцима — нет внутреннего решения, которое могло бы восстановить душевный покой культурного европейца, не просто верящего, а верующего в прогресс и гуманность[5], если, конечно, он не воспользуется несколькими наработанными рецептами вытеснения и удобного объяснения Катастрофы, не говоря уже о ее прямом отрицании. В конце романа, после того как духовные поиски Карлы и в какой-то степени ее отношения с Йорамом заходят в тупик, повествование — а с ним и надежда на возможность решения — передается следующему поколению, дочери Карлы и Йорама — Веред.
Веред влюблена, беременна; не уверена, что влюблена; уверена, что беременна; бросает своего жениха, не знает, что делать, напивается, улетает к друзьям в Израиль, ходит к психоаналитику, выходит замуж, рожает сына... Но и она не свободна от мыслей о Катастрофе — как жить, как быть счастливым, как верить в гуманизм и культуру, если все это было возможно. Решения нет и у Веред — да и не может быть, — но само «сохранение» проблемы, отказ от попыток сделать вид, что проблемы (уже) не существует — одно из главных достоинств и едва ли не назначение «Йорама».
Это очень тонко и тактично сконструированная книга. Ульрике Кольб говорит в ней о вещах, которые ее беспокоят, о том, что ее удивляет, о том, с чем она не согласна мириться. Инокультурному – не немецкому и вообще незападному читателю особенно стоило бы ее прочесть. Такая возможность свободно заглянуть во внутреннее сознание чужого народа предоставляется редко. Но дочитав «Йорама» до конца, понимаешь: книга не только о послевоенном поколении немцев. Она и о том, как современный мир постепенно забывает о Катастрофе. Точнее, постепенно начинает считать, что может позволить себе постепенно забывать. И это делает «Йорама» Ульрике Кольб еще важнее и страшнее.
Примечания
[1]См. напр.: Eike Geisel. TRIUMPH DES GUTEN WILLENS. Gute Nazis und selbsternannte Opfer. Die Nationalisierung der Erinnerung. Edition TIAMAT, Berlin 1998 (Айке Гайзель. ТРИУМФ ДОБРОЙ ВОЛИ. Хорошие нацисты и самозваные жертвы. Национализация воспоминания. Изд-во ТИАМАТ, Берлин, 1998). Гайзель посвятил себя — со всей страстью, стопроцентным погружением — прояснению отношения политических и культурных элит Западной Германии к «урокам Катастрофы», если так можно выразиться. Его горький вывод — не только его тексты, но и расчет с собственной жизнью, совершенный им 6 августа 1997 года. Ему было 52 года.
[2]Ульрике Кольб, 1942 г. р., принадлежит к «поколению 68 года», т. е. как раз к поколению немцев, пораженному в самое сердце этим страшным открытием: «Наши отцы были злодеями». Разные люди сделали из этого открытия разные выводы. Когда Ульрике Кольб, сама левая, опубликовала в начале 70-х гг. позитивный репортаж об Израиле, в берлинской taz, ведущей левой газете Западной Германии, немедленно написали, что Ульрике Кольб-де помогает американскому империализму угнетать человечество.
[3]Апофеоз этой тенденции (по крайней мере, в литературе) — роман Джонатана Литтела «Благонамеренные» (Les Bienveillantes), исповедально-порнографический танец над Бабьим Яром, увенчанный в 2006 году Гонкуровской премией. В кино это, несомненно, «Бесславные ублюдки» Тарантино.
[4]Разумеется, это означает, что он потомок спасшихся немецких евреев.
[5]Жертвой именно этой веры стала, в конечном счете, семья Ализы.
И другие немцы о Катастрофе:
Бернхард Шлинк
"Чтец" в кино
"Луковица памяти"
