Однажды я рассказал приятелям историю про рабби Зусю, знаменитого хасидского законоучителя, который говорил своим ученикам: «Когда я предстану перед небесным судилищем, ангел-хранитель не спросит меня: “Зуся, почему ты не был Моисеем?”, или: “Почему ты не был Авраамом, Зуся?”, или же: “Почему ты не стал пророком Иеремией?” Он спросит меня: “Скажи-ка мне, Зуся, почему ты не был Зусей?”»
Герой романа, поэт Пальтиель Коссовер, подобно Зусе, всю жизнь ищет себя и хочет быть только собой. Он родился в религиозной еврейской семье, и с детства ему и его родителям понятно, что его призвание — учить Тору, набираться мудрости у хасидских мудрецов. Но именно в доме учителя, реб Мендла-Молчальника, Пальтиеля настигает соблазн: соученик знакомит его с коммунистическими брошюрами, и для юноши, которого всегда снедало сочувствие к беднякам, это первый шаг из еврейского мира. Сначала и Пальтиелю, и его отцу коммунистические взгляды кажутся логическим продолжением заповеди милосердия «Милостыня спасает от смерти». Семья легко отпускает сына в Европу, к единомышленникам, взяв только обещание, что он будет каждый день налагать филактерии.
Коммунистическая среда, в которую попадает Пальтиель в Европе, преимущественно еврейская, но эти евреи филактерий не налагают, над священными книгами подшучивают, сионизм и еврейское государство, пусть даже и потенциально социалистическое, им неинтересны, а интересны только мировая революция и равенство всех людей, независимо от национальности и культуры. Постепенно и Пальтиель отказывается от внешних атрибутов еврейства, а внутренняя связь с родной культурой хоть и не рвется, но разрушает, кажется герою, цельность его личности, делает его двойственным.
Разочарование в коммунизме происходит в Испании, во время службы в интербригадах. В рядах соратников начинаются чистки, «правоверные» коммунисты строят козни троцкистам и анархистам, с которыми только что сражались бок о бок. Таинственно пропадают многие друзья Пальтиеля. То, что управляет чистками СССР, ни для кого не секрет.
Начинается Мировая война, и Пальтиелю больше нет места ни в Германии, ни во Франции. Герой решает ехать в Советский Союз — отчасти потому, что с его паспортом это проще всего, но в основном из-за чувства вины перед своими исчезнувшими товарищами. Он хочет быть в эпицентре коммунизма, и последнее предательство Советским Союзом собственных идеалов — подписание пакта Молотова — Риббентопа — только укрепляет героя в мысли «чем хуже — тем лучше».
Многое на новой-старой родине оказывается для героя важным и нужным — признание его как еврейского поэта, знакомство с Михоэлсом и Дер Нистером, борьба с фашизмом во время войны, но 1947 год и новая, антисемитская, волна репрессий оборачивают Пальтиеля лицом к тому, чего он так боялся и ждал. Для поэта, человека речи, начинается новый виток мистического молчания, первые уроки которого дали ему хасидские учителя.
Ребенком в Белеве, подростком в Льянове я жаждал молчания. Мечтал о нем. Молил Бога, чтобы он прислал мне немого наставника, который приобщил бы меня к высшей правде, к божественном слову — без слов. Я проводил часы рядом с учеником-хасидом из Ворки, где ребе превратил молчание в целую систему: верные последователи стекались в Ворку, чтобы присоединить свои молчания к безмолвию наставника. И позже под началом реб Мендла-Молчальника мы пытались выйти за пределы языка. В полночь, закрыв глаза, с лицом, обращенным к объятому пламенем алтарю Иерусалима, мы вслушивались в песнь его молчания, потому что оно — одновременно небесное и близкое, земное, в нем не умирают ни звуки, ни ушедшие мгновения жизни.
«Враг народа» не называет имен, не вступает со следователем в диалоги, но пишет по ночам историю своей жизни, и это вновь обращает Пальтиеля к еврейству, к его погибшей в Холокосте семье.
Метафора молчания по отношению к советскому еврейству крайне важна для Эли Визеля. В 1965 году он побывал в Советском Союзе и под впечатлением от этого написал книгу «Евреи молчания». Через 15 лет в романе «Завещание убитого еврейского поэта» он возвращается к этому красноречивому — точнее, красно-молчаливому — образу.
Молчание — это пытка, оно противно человеческой природе, равно небытию. То, о чем молчат, как бы не существует, поэтому с тем, кто попадает в зону молчания, может произойти — и происходит — все что угодно, самое страшное.
Философы заблуждаются: убивает не слово, а молчание. Оно умерщвляет душевный порыв и страсть, само желание и воспоминание о нем, поглощает все в человеке, воцаряется безраздельно, превращая его в своего раба. Ибо раб молчания — уже не человек.
<…>
Воркский ребе ошибается. Он говорил, что самый пронзительный крик — тот, что сдерживают. Нет: это тот, которого не слышат. Только видят.
Путем молчания — гневного, кричащего — возвращаются в еврейство и другие герои романа: сын Коссовера Гриша, который добровольно превратил себя в немого калеку, чтобы не выдать спецслужбам и увезти с собой в Израиль отцовские тайны, и Виктор Зупанов, тюремный стенографист, видевший последние дни и гибель поэта.
Зупанов — олицетворение советского еврея-конформиста, позволяющего отсечь себя от национальных корней, втянутого в рутину отупляющей бюрократической неправды. Он видит, что происходит, но молчит об этом и даже соучаствует. Безвольный инструмент преступного режима, себя он определяет — «человек-карандаш», но в то же время восхищается теми, кому хватило мужества избегнуть такой участи, кого он каждую минуту предавал своей инертностью.
Но, достигнув критической точки, перерождается и молчание Зупанова. Он наконец-то прямо говорит о своих корнях, вспоминает, как ребенком его водили в синагогу, и, дрожа и прячась, тем не менее делает все, чтобы мир узнал о преступлениях, которые творились у него на глазах.
В романе «Завещание убитого еврейского поэта» Эли Визель судит коммунизм с позиции человека, глубоко укорененного в национальной традиции. Он признает, что это учение гуманистическое по своей сути, но, стремясь к космополитизму, отчуждая человека от его национальных корней, оно не спасает, а губит. Семейная память, родной язык — неотъемлемые свойства личности. Молчание на родном языке вопиет о справедливости, речь, от родного языка отчужденная, «всечеловеческая» рано или поздно превратится в записи «человека-карандаша». Только в лоне своего народа человек может быть собой, «Зуся» — оставаться «Зусей».
