Новые книги в серии «Проза еврейской жизни» представляют всю новейшую историю евреев: Холокост и гетто в Прибалтике, субкультуру послевоенной Америки и сегодняшний день Израиля.
1 из 3
Текст, Книжники, 2013
Авторизованный перевод с литовского Феликса Дектора
Литовская крестьянка, нищая и голодная, собирает на дорогах войны обездоленных детей — еврейского мальчика из гетто, дочь русской батрачки, сына нотариуса, малыша-немца. Авраам Липман, глава Сопротивления в гетто, одного за другим «приносит в жертву» — отправляет на страшные задания — своих детей, потому что только ценой жизни самых близких можно сохранить вверившийся ему народ. Подросток-литовец каждый вечер приходит к пробоине в стене гетто, чтобы накормить перепавшими ему крохами маленькую еврейскую девочку.
Образы героев Мераса во многом автобиографичны — его родителей убили нацисты, а его самого спасла и прятала до конца войны литовская семья. И судьба писателя, и его книги опровергают два мифа — о евреях, безропотно идущих в лагеря и гетто, «как овцы на убой», и о том, что народы Прибалтики якобы радовались вторжению немцев, «защитивших» их от советской власти.
Однако ценность сборника «Ничья длится мгновение» не только и не столько в разрушении стереотипов. Ицхокас Мерас — писатель-экзистенциалист, сложившийся под влиянием Камю и Сартра. Знак его принадлежности к эпохе 60-х — в гуманистическом звучании его книг, в самой стилистике, в том, как сквозь модернизм текста проступают черты постмодернизма. Мир, история предстают зыбкими, двоящимися, ирреальными. Мерилом реальности в итоге становятся сочувствие и солидарность, только они придают миру подлинность и весомость, и выход, исход — из морока гетто, из абсурда репрессивных судов — невозможен в одиночестве, «спасти можно только всех».
Текст, Книжники, 2013
Перевод: с английского Л. Беспаловой, В. Голышева, М. Кан, В. Пророковой, Е. Суриц
Авторы и герои этого сборника — американские евреи. Впрочем, специфически еврейских проблем решать им почти не приходится. Евреи 40–60-х годов ХХ века (время действия большинства рассказов) уже достаточно интегрированы в американскую культуру, чтобы не чувствовать себя чужаками.
Единственный рассказ, где еврею приходится отстаивать свою честь, — «Горький фарс» Делмора Шварца. Но и здесь главный вопрос — о допустимости или недопустимости межнациональных браков.
Собственно, самые важные тема для авторов — брак, семья, гендер. И чаще всего персонажи стигматизированные, вытесненные на обочину (то есть — подобные всем евреям прошлого) — женщины, притом национальность здесь не особенно важна. Одна из героинь книги, например, няня с Ямайки, но у нее те же проблемы, что у ее еврейской подруги. Муж-еврей хочет растить детей в иудейской традиции и вешает на дверь мезузу, не слушая возражения жены. Мигрант с Ямайки становится воинствующим атеистом, запрещает жене ходить в церковь, а детям — играть в религиозном школьном спектакле.
О явной гендерной дискриминации речь, казалось бы, не идет — все же на дворе ХХ век, и право голоса у женщин есть, только их не слышат. А если слышат, то, как в заглавном рассказе Синтии Озик, то, что хотят слышать. Скажем, молодой поэт — автор брутальных экспрессивных стихов — объявляется носителем пресловутой мужской силы и первым голосом поколения, но как только выясняется, что на самом деле «молодой поэт» — одинокая еврейская старушка, оценки критиков кардинально меняются:
«Есть нечто в женском складе, искони противящееся величию и глубине. Не оттого ль, что женщине никогда не доводилось спать под мостами? А если б вдруг, ну, сделаем такое допущение, и довелось, она бы тотчас стала чистить сваи. Опыт составляет содержание искусства, не правда ли, но опыт — отнюдь не то, для чего Господь создал женщину...»
Иначе говоря, эмансипация по-еврейски — не сильно отличается от нее же по-русски, по-ямайски или по-итальянски.
Текст, Книжники, 2013
Родители уезжают на неделю в отпуск, дед остается сидеть с внучкой. Старик понимает, что эта неделя — возможно, его последняя радость. И вот уже воспоминания, советские и израильские, вьются вокруг него дымкой — светлой, полупрозрачной, потому что жизнь вышла хорошая. Зимние дни старого чудака тоже хорошие — дед с маленькой внучкой путешествует с балкона до платяного шкафа, и это ничуть не хуже отпускного туризма его дочери.
«Может, оно и так…» — о смерти, о готовности (или неготовности) человека к последнему шагу. Сюжет несколько напоминает «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого и — бывают же странные сближенья — повесть Валентина Распутина «Последний срок». Только у Канделя герой-горожанин, из тех, кто «кормится на асфальте».
Известный исследователь восприятия смерти Филипп Арьес писал, что именно для городского человека (в отличие от человека, живущего на земле) смерть — нечто неприличное, о чем не упоминают, чего как бы и не существует, и потому осознание собственной конечности вызывает только отчаяние и протест. Герой Канделя как раз и проходит путем отчаяния, и здесь даже в неготовности принять неизбежное, в отказе смириться с течением времени есть свое мужество. А мир, уходящий и бесконечно красивый, от прощального взгляда лишь хорошеет — так же, как от случайной оговорки преображается песня детства: «Любимый город, синий дым Китая, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...»
1 из 3
