С первоисточником автор обращается весьма вольно: перетасовывает исторические реалии, «вносит отсебятину в текст» и вообще перекраивает весь сюжет по своему усмотрению, используя книгу Судей как импульс для писательского вдохновения, а не как догму. «Повесть эта сложилась на полной свободе и от рамок библейского предания, и от данных или догадок археологии», - предупреждает читателя автор. Так было принято писать в то время: библейскую основу и так все знали наизусть, от писателя же требовалось «восполнить» то, о чем Библия умалчивает.
Следует признать, что «отсебятина» Жаботинского звучит чрезвычайно убедительно. Свою интерпретацию истории Самсона он воплощает в романе с полной уверенностью, без оглядки на библейский текст. Для сравнения можно привести недавнее эссе израильского писателя Давида Гроссмана «Львиный мед», также посвященное Самсону и полностью противоположное подходу Жаботинского во всем. Гроссман крепко держится за библейский текст, с величайшей осторожностью передвигается ползком от стиха к стиху. Он опирается на все существующие комментарии, как классические, так и современные и даже психоаналитические, пряча за ними и в них свое видение Самсона – закомплексованного юноши, пленника собственной силы и невыполнимой миссии лидера, не лишенного творческих задатков, страдающего от одиночества, недостатка материнской любви и настоящих, близких отношений.
Жанр исторического романа не мешает Жаботинскому описывать актуальную действительность: роман был написан в период, когда Палестина находилась под властью британского мандата, и посвящен осмыслению ситуации в Палестине (Эрец-Исраэль) того времени. Параллели романа с реальностью очевидны и прозрачны. Как и в 20-х годах, на земле Израиля в период Самсона жили три народа, а точнее, три группы народов: два народа-колонизатора – филистимляне и евреи – и порабощенное автохтонное население. В 20-х годах филистимлянам соответствуют англичане, ханаанеям – арабы, а евреи остаются евреями.
Филистимляне гордятся своими традициями и родословными, их обычаи святы и неприкосновенны, ради них филистимляне даже готовы принять мученическую смерть. У них есть оружие и развитая технология, но главное их оружие – это дисциплина и порядок. Ханаанеи мешают евреям, но их можно ассимилировать:
Как видно из приведенной цитаты, настоящий враг евреев – вовсе не местное население, а филистимляне: местных можно ассимилировать и поглотить. Здесь Жаботинский предвосхищает идеи «ханаанейского» течения.
Жаботинский, атеист до мозга костей, на протяжении всего романа многократно и с удовольствием развенчивает традиционное представление о монотеизме в древнем Израиле. Вот как рисует он божницу колена Данова:
«Под навесом, на чисто подметенном полу, стояли на каменных подмостках идолы разного роста; впрочем, самый высокий был не выше трехлетнего ребенка, но были и совсем малые куклы. Археолог нашего времени отдал бы полжизни за полчаса в этом капище. Бродяги и добытчики по природе, даниты шатались по
всей стране, многие служили матросами в Яффе и Доре: из каждой отлучки они, по-видимому, считали долгом привезти жене Маноя, первой даме их столицы, что-нибудь божественное, и коллекция в ее часовне отражала верования всего Ханаана, Заиорданья, пустыни, Ливана, Средиземного побережья и Эгейских
островов. Тут были Астарты рогатые, Астарты с голубями, Астарты голые, но с надетой поверх рубашкой; была какая-то богиня с крестом в руке, другая с курчавой бородой; божок с рыбьим хвостом; два-три козлоногих идола с острыми ушами и рожками; теленок с облезлой позолотой и куском бирюзы во лбу;
толстый сидящий мужчина с большим голым животом и огромными челюстями в непомерной голове; прекрасной работы девица из слоновой кости, с распущенными волосами и крылатая... На той же подставке, в самой середине, красовался вызолоченный столбик вышиною по колено взрослому человеку, с верхушкой в виде закругленного конуса; в самое темя конуса была вделана довольно крупная жемчужина, а на передней части столбика висело ожерелье из разноцветных камешков».
«Столбик», как выясняется позже, посвящен тому, кто в Торе обозначается тетраграмматоном. А вот как выглядит иерусалимское еврейское святилище:
«Посреди храма - утес, в утесе дыра, под нею пустой колодец: над дырой они режут козлят, овец и детей (не своих, а тех, которых приводят им набожные люди из пустыни) - и потом бог до следующего праздника пьет из этого колодца. Сам бог - из красного камня; вид у него, действительно, козла, только в два раза больше, и по-настоящему зовут его Сион, т.е. владыка пустыни, но народ этого имени не произносит, чтобы не рассердить бога, и зовут они его Азазель, или просто Козел - Ха-Таиш...»
Не только иудаизм, но и евреи, изображенные в романе, далеки от идеализированных представлений. Евреи описаны как разношерстный сброд, непрерывно враждующий друг с другом, состоящий из политизированных демагогов – «Дан судит и рядит», разгильдяев и дельцов, готовых в любой момент предать ближнего и даже вождя, ради... ради чего, собственно?
Описание нелицеприятное, что и говорить, однако в нем есть один важный мотив: миссия еврейского народа, осмысленность его существования.
Филистимская аристократичность противопоставляется в романе еврейскому варварству с явной симпатией к аристократам. И вправду, если взглянуть на еврейскую историю, можно увидеть, что евреи, несмотря на древность происхождения, никогда не были аристократами. Они были варварами при филистимлянах, а ранее при египтянах (при которых и филистимляне - варвары), и при вавилонянах, и при греках и римлянах; да и по сравнению с англичанами, чего греха таить, тоже остались варварами и плебеями. И тем не менее, уверенно говорит Жаботинский, будущее именно за ними, а не за пораженными червоточиной безразличия и вырождения филистимлянами. Да и вся жизнь евреев строится исходя из взгляда в будущее, из «невнятной мечты», а не из прошлого, традиций и преданий: Моисеев Закон, согласно роману, в это время еще не сформировался, есть лишь предания и легенды. Будущее за евреями, потому что евреи – народ с голодным сердцем.
Самсона восхищает порядок и строй филистимлян; он говорит, что евреи должны этому научиться, иначе филистимляне их раздавят. В ответ мудрый отец, как в анекдоте, сообщает ему две вещи, плохую и хорошую.
"Во-первых, - говорит он, - не научимся. А во-вторых, не раздавят".
Да, мы не дисциплинированны и не рассчитываем все до мелочей; но именно в этом наша сила.
Роман по праву называют автобиографическим: его герой Самсон, как и сам Жаботинский, - лидер, пользующийся огромным авторитетом, но во многом опережающий свое время и так и не понятый своим народом. Раздвоенность Самсона между Филистией и Даном отражает собственную раздвоенность Жаботинского – англомана и сиониста. Главный герой, как и автор - яркая, сильная и творческая личность, политический лидер и "скверный мальчишка", невыразимо притягательный авантюрист.
Любовная линия, выписанная необычайно тонко и умело, пронизывает весь роман: Самсон - прежде всего мужчина, и мужчина любящий. За Самсона соперничают две сестры, и именно любовь и ревность в этом треугольнике формируют сюжетную линию романа. Вся его жизнь держится на любви к прекрасной филистимлянке, которая погибает по его вине и по которой он не перестает тосковать. Так пишет о себе и сам автор в стихотворении "Мадригал":
...Мой псевдоним и жизнь моя - Качели...
Но не забудь: куда б ни залетели,
качелям путь - вокруг одной черты:
и ось моих метаний - это ты...
Роман написан легко и остросюжетно, читается на одном дыхании, однако чутье читателя безошибочно зачисляет его не в европейскую, а в еврейскую литературу, т.е. актуальную в основном для евреев. Жаботинский, претендовавший, как и Герцль, войти в мировую литературу и культуру, в итоге вошел в мировую историю как великий политический лидер. При всем уважении к его литературному таланту и бойкому перу следует признать, что на политическом поприще его вклад оказался всемирно значимым, в то время как литературную известность он сохранил в основном в еврейских кругах.
