У Виктора Шендеровича было трудное детство. Непростая юность. Сложная зрелость. Вряд ли его ожидает беспечная старость. Едва ли ему грозит спокойная загробная жизнь. Человек, выбравший своей судьбой политическую сатиру, не может позволить себе остановиться. «Не потому, что мне больше нечем заняться, а потому, что считаю — надо, как той лягушке, сбивать лапками молоко в сметану, иначе мы потонем». Но даже лягушке в молоке иногда нужно переключаться, пускай лишь на другую мотивацию, а не другой способ двигать лапами. В случае с книжкой «Неснятое кино» так и вышло. Не сказать, что это совершенно другой танец, просто танцор наконец-то не думает о том, как ловчее пристукнуть пяткой, а танцует в свое удовольствие.
«Неснятое кино» — сборник сценариев, зачатых по заказу, рожденных по вдохновению и напечатанных по случаю — счастливому, разумеется. Сатирическая комедия, философский триллер и детективная притча — ну или наоборот, комедийная философия и притерический тритектив — как ни назови, все равно получится Шендерович как он есть, точнее — как он был: шесть лет назад, десять, семнадцать. Книга начинается семнадцать лет назад, таки добро пожаловать в СССР.
Союз при смерти, коммунисты пока при власти, в Москву приплывает американский шпион с важной, но тайной миссией. Его неловкие попытки замаскироваться никого не интересуют: в Москве каждую минуту происходят события гораздо более интересные и к тому же бесповоротно катастрофические. Маленький мальчик отлупил другого маленького мальчика, старший брат отлупленного надавал по шее обидчику, обидчик так орал, что прибежал его батя и накостылял тому брату, и дальше они все бегут, как в мультфильме про «Ну, погоди!», слепляясь в огромный снежный ком и снося на своем пути все живое. Грузины, партийные работники, фанаты «Спартака», бюсты Ленина, старухи, ветераны, помидоры. Где-то в центре этого кома болтается спецагент Джон О’Богги, втянутый в гибельный бег виною неловкой маскировки.
— Азохн вей, - сказал тоскливого вида еврей средних лет. — Как мне надоели эти цоресы.
— А что ж ты не уехал? — спросил его другой.
— Я ждал, когда ты, — ответил первый.
— А я — когда ты.
— Скажите, — тяжело дыша, обратился к О’Богги третий еврей, — а что: вашу нацию тоже бьют?
— Какую? — спросил О’Богги. Щека продолжала дергаться в тике.
— Ну, вашу, — тактично повторил еврей.
— Бьют, — сказал О’Богги.
— Вас-то за что? — искренне удивился еврей.
Так они бегали, бегали, пока не наступил конец.
Другая история — производственная трагикомедия про конкурс красоты; еще одна — вариация на тему произведений Эдгара По; пьеса для «Табакерки» о миссионерах с Евангелием и лекарствами. Кое-что, правда, устарело — это признает и сам автор, сожалея, что фильм не сняли в начале девяностых. Другое — ужасно трогательное, нежное, заботливо выращенное — и редкость в том, что не на злобу, а на добро и удовольствие, пусть даже одного читателя — самого автора. В конце концов, это же не работа — быть писателем-сатириком, это проявление свободной натуры, специальная биологическая потребность. В интервью 2006 года Шендеровича спросили, когда он почувствовал себя свободным, на что он ответил:
Меня, как всякого еврейского мальчика, мучили музыкой. И мама думала, что я буду музыкантом. Я был очень непоседливый, во время занятий пританцовывал ногами. И мне однажды, по совету педагога, связали ноги полотенцем, чтобы они были вместе, и очень хорошо помню, как я разрыдался. Помню испуг родителей, которые поняли, что со мной так нельзя. Всякое насилие — это с самого начала огромный шок.
Бесчеловечно связывать ноги полотенцем, особенно тому, кто, как лягушка в молоке, сражается в одиночку за всё гражданское общество, за вашу и нашу нацию, за всех старушек и грузинские помидоры. И за грузинское вино, не говоря уже про минеральную воду. Не знаю, что еще вам сказать. Хорошее кино могло бы получиться. Может, еще лучше, что не получилось — ничего не испортили.
