Давид Безмозгис — умный и тонкий писатель. Хотя он часто упоминается в одном ряду с другими американскими писателями — выходцами из Советского Союза (Гари Штайнгартом, Ларисой Вапняр и Аней Улинич), его связь с ними неглубока. Проза Безмозгиса лаконична. Первый сборник его рассказов «Наташа», вышедший в 2006 году, был по-довлатовски сжат, лиричен, но лишен сентиментальности. Безмозгиса не привлекают постмодернистские игры, к советскому прошлому он относится спокойно и без иллюзий, совсем по-особому подходит и к еврейской теме, занимающей в его произведениях центральное место. Отбрасывая едкие шутки, поверхностность и самоуничижение, Безмозгис наполняет эту тему богатым смыслом — историческим, культурным, психологическим и нравственным. В своем первом романе «Свободный мир» он с предельной честностью и трагизмом вывел образы советских евреев — отцов и детей, — застрявших в Риме по пути в Америку. Его второй роман, «Предатели», изданный в 2014 году, обладает той же серьезностью и неподдельным вниманием к вопросам добра и зла, но прибавляет к этому и нечто новое и неожиданное для сегодняшней литературы — сионистское мировоззрение.
Вот что пишет Безмозгис в недавно опубликованном эссе о закате американской еврейской литературы, созданной выходцами из Восточной Европы: «Еврейское будущее принадлежит Израилю. Еврейское прошлое — Европе. Где в этом уравнении Северная Америка? Не в прошлом и не в будущем. Зададимся вопросом: какая литература может возникнуть в месте, не олицетворяющем для евреев ни прошлого, ни будущего? Какова роль Америки в еврейской жизни, и какой род еврейской литературы может здесь в результате быть создан?» Хотя оценка Безмозгисом прошлого и будущего евреев Америки глубоко спорна, она, безусловно, заслуживает внимания, ибо является отголоском классического сионизма. Безмозгис видит в Израиле естественную кульминацию «истории еврейского народа». «Предатели» — его попытка написать сионистский роман для XXI века и увести американскую еврейскую литературу подальше от Америки.
Барух Котлер — главный герой «Предателей» — собирательный образ, отсылающий сразу к нескольким легендарным евреям-отказникам, так называемым «узникам Сиона». Наиболее узнаваемый прототип Котлера — Натан Щаранский, интересный Безмозгису не только как бывший политзаключенный, просидевший за решеткой девять лет, но и как израильский политик. В романе Котлер — жертва политического скандала. Израильское правительство намеревается снести еврейские поселения в Иудее и Самарии, а Котлер, один из министров, отказывается поддержать это решение. Шантажируемый премьер-министром, он удирает со своей молодой любовницей в еще украинский Крым, хорошо известный ему с детства. Там он совершенно неожиданно наталкивается на Владимира Танкилевича, одного из последних евреев Крыма и бывшего доносчика, когда-то выдавшего Котлера небезызвестным органам. Посредством этих двух архетипических фигур — предателя и героя — Безмозгис вскрывает противоречия советской еврейской ментальности, сионизма и израильской действительности.
Основной целью сионизма, как известно, являлась нормализация галутного еврея. Именно это имел в виду Бен-Гурион, заявляя, что сионизм победит только тогда, когда Израиль обзаведется своими ворами и проститутками. Нормальная страна требует от своих граждан нормальных компромиссов — политических, нравственных, личностных. Котлер отказывается признать эту данность. Узнав, что Танкилевич предал его, пытаясь спасти брата, жившего под угрозой ареста, Котлер остается неумолим: «На свете есть злодеи, но он не один из них… Он — обыватель, попавший в сети злодейской системы. Что касается меня, не знаю, что я такое. Святой или герой, скажут другие, но не я… Там в тюрьме я знал, что одно слово, одно лишь нужное им слово прекратит эту пытку, но не мог выговорить его. Как будто в горле пробка застряла. Пробка добра и зла. И не вытащить ее никак. Я видел веревку — на одном ее конце злодейство, а на другом — добродетель… и понял, что все в мире — результат противостояния этих двух крайностей».
В то время как для Котлера любой компромисс — это уступка злу, Танкилевич настаивает на своем моральном праве поставить личное — безопасность брата — во главу угла. Саня Липавский, послуживший прототипом для Танкилевича, предал Щаранского при очень похожих обстоятельствах, спасая от органов отца. В притче Безмозгиса слышится эхо и Достоевского, и Сола Беллоу, перенесшего проклятые русские вопросы на американскую почву. Не предоставляя догматических ответов и оставляя основной конфликт романа неразрешенным, Безмозгис, по примеру Достоевского и Беллоу, проводит аналогию между судьбами своих героев и дилеммами, стоящими перед целой страной и народом, в данном случае евреями и Израилем. Идя по стопам этих двух гигантов, он говорит о морали языком политики.
Котлеру опротивела израильская политика, а вместе с ней и нарастающая ненужность светского сионизма. Процитируем роман: «Для Котлера Бог и Его Закон были всего лишь придатком правильного склонения [курсив мой. — М. Г.] еврея. Быть евреем означало не надобность молиться, а надобность быть правильно склоненным… Котлер знал много таких евреев. Не только безбожных, но и не терпящих самой идеи о Боге. Именно они создали эту страну… Для них Библия могла быть источником поэзии и легенд предков, но уж точно не пособием по бытоустройству».
Котлер осознает, что для его религиозных жены и сына библейские «поэзия и легенды» «неразрывно связаны с бытоустройством». В то время как жена видит в измене Котлера повторение грехов царя Давида, служащий в израильской армии сын отказывается выполнить приказ по сносу поселений, ибо это нарушит святые предписания. Их мышление претит светскому до мозга костей Котлеру и отражает повсеместный и непреодолимый разлом современного Израиля. Не обладая Святым словом и боясь тех, кто верит, что они его заполучили, Котлер не уверен, сможет ли он убедить израильтян в том, что они имеют право остаться в поселениях. Его «моральная пробка» бессильна перед лицом набожной воинственности, с одной стороны, и бытового стремления к нормальности и покою — с другой. Жесткая моральная позиция Котлера по поводу территорий не позволяет ему закрыть глаза на то, что Израиль не сможет долго оставаться там без «согласия других», то есть палестинцев.
Чье предательство может быть прощено: Танкилевича, выдавшего Котлера, или Котлера, изменившего жене? Сына Котлера, порвавшего с отцом и армией, или израильского правительства, предавшего интересы народа? Александр Воронель писал в свое время в «Трепете иудейских забот»: «Тотальный характер еврейского мышления требует либо отвержения теории, либо отрицания реальности, не укладывающейся в эту теорию». «Иудейские заботы», от гнета которых Котлер удирает в Крым, настигают его там с еще большей силой. Котлер — воплощение тотального еврейского мышления. Основной смысл романа Безмозгиса заключается в том, что выживание израильтян будет зависеть от их способности найти способ совмещения сионистской теории и реальности. Если это не удастся, то придется создавать новую теорию или полностью изменить реальность. Котлер олицетворяет эту трагическую дилемму, и вот вопрос, который автор задает читателю: его позиция, его способ мыслить — это тупик или выход из кризиса?
Учитывая, что Безмозгис вырос в семье советских евреев-иммигрантов, можно предположить, что на книжной родительской полке в Риге, а затем и в Торонто, стояли двенадцать томов собрания сочинений Лиона Фейхтвангера. Трудно преувеличить то влияние, которое романы Фейхтвангера оказали на формирование самосознания и гордости советских евреев. Именно из этих романов вымышленные Котлер и Танкилевич так же, как реальные Щаранский и Липавский, узнавали, что значит быть евреем. В советско-еврейском контексте Фейхтвангер — главная предтеча Безмозгиса. Подобно ему Безмозгис делает внутренний еврейский вопрос историческим, моральным и политическим компасом своих книг. Понятно, однако, и то, что никакой роман сегодня не сможет сыграть роль, равную по значимости влиянию «русского» Фейхтвангера.
В конце «Предателей» Котлер с любовницей, чьи симпатии оказываются на стороне Танкилевича, летят обратно в Израиль. Унылый и уставший, Котлер понимает, что его время прошло. И все же «он вспомнил ту ночь двадцать пять лет назад, когда он впервые увидел краем глаза эту землю, темные мелькающие очертания Иерусалима, этого древнего города, испещренного светом, и его сердце растянулось до пределов, как будто его кто-то сжал сверху и снизу, а глаза наполнились слезами первозданного горя и благодарения, и он услышал в голове слова псалма, произнесенные громким, запредельным голосом: Когда возвращал Господь плен Сиона, мы были как бы видящие во сне. И он вспомнил тысячу радостных лиц, которые уже распевали, когда он сошел с трапа самолета: Давид, царь Израиля, жив и существует!»
Эта мощная кода заставляет вспомнить концовку канонического американского романа, «Великого Гэтсби», когда Ник Каррауэй размышляет о великолепии и чуде американской мечты и ее непрекращающейся привлекательности даже посреди разочарования и кризиса. Именно так Котлер, а через него и Безмозгис, воспринимает Израиль и сионистскую мечту. Согласно Фитцджеральду, «так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое». Думается, что Безмозгис мог бы услышать в этих словах тот же мессианский напев из Талмуда, под который евреи вечно продвигались в будущее через врата памяти: «Давид, царь Израиля, жив и существует!»
