В жизни каждого человека есть только два момента абсолютного, чудовищного одиночества – рождение и смерть. Два состояния, о которых мы не в силах рассказать никому, хотя, наверное, были бы этому рады. Правда, в отличие от смерти, рождение радует и изумляет нас. Но умирание… Умирание – завораживает. Мы напряженно ждем от умирающих даже не ответа – сигнала. Подтверждения того, что смерть – это не точка, подводящая безжалостный и безусловный итог, а всего лишь запятая, отделяющая одно состояние от другого. Не потому ли с таким болезненным вниманием мы вслушиваемся в последние слова тех, кто расстается с жизнью, как будто надеемся заранее узнать дорогу, по которой неизбежно пройдем… Когда-нибудь.
Надежды, разумеется, напрасны, и, тем не менее, мы возлагаем их на уходящих. Особенный, страшный соблазн – это, конечно, писатели. Те, кто и при жизни, кажется, знал больше нас – земных, рядовых, смертных. «Их штербе» Чехова, «я вижу черный свет» Виктора Гюго, «чтобы знали, чтобы знали» Михаила Булгакова – сколько людей вывихнули себе мозги, пытаясь расшифровать эти последние слова, сказанные в неподдельной, окончательной агонии?
А если представить себе книгу, которую создает писатель, медленно погружающийся в неизбежную, окончательную, прекрасно осознаваемую смерть? А если писатель большой, а книга – последняя? Легко представить себе трепет, который должны испытывать читатели, берущие в руки «Спокойные поля» Александра Гольдштейна, выношенные при последнем биении жизни, вышедшие – посмертно. Трепетала и я, разумеется. Трепетала, надеялась, ждала – чего? Руководства к грядущему действию? Прощания? Может быть, даже подвига, того самого, в духе академика Павлова: «Записывайте, ноги холодеют. Теперь холодеют руки». И сидящие у смертного одра аспиранты и врачи плакали – и записывали.
Разочарование в данном случае – слишком жестокое слово, но я его все же произнесу. В моем предвкушении книги Гольдштейна не было ни грана обывательского любопытства. Я не ждала подробностей – я мечтала о живом проводнике в мир мертвых, который подготовит, объяснит, быть может – хоть немного утешит. Но «Спокойные поля» оказались безнадежно литературной конструкцией – великолепной, торжественной, причудливой, барочной и застывшей отливкой, вобравшей в себя обломки всех культур, всех знаний и стилей. Это самый настоящий гигантский сундук, битком набитый упоительными словесными сокровищами, но, собираясь в последний путь, к сожалению, никто не тащит с собой таких сундуков.
И прежде густая, восточная, пряная стилистика Гольдштейна в этом романе достигает высот уже едва удобоваримых. Пробираясь сквозь фразы, вроде «золотая булавка червонится в свечном огоньке, палевый тон пиджака гобеленен», вспоминаешь даже не Северянина – капитана Лебядкина с его вселенским трагизмом, от которого – как ни старайся – совсем не смешно. Пересказывать сюжет «Спокойных полей» – напрасный труд. Писатель так старался повернуться к смерти спиной, так силился сделать вид, будто ее не существует, что искать в его последнем романе хоть что-то не общекультурное, а просто человеческое, не просто невозможно – больно. Гольдштейн отказался сражаться со смертью, он не пожелал с ней даже разговаривать. Наверное, нам, оставшимся и читающим, об этом можно только пожалеть.
А еще приходится с грустью признать, что мир, который покинул писатель Александр Гольдштейн – его собственный, любовно, виртуозно и подробно описанный мир, не просто литературен. Он безнадежно мертв. Остается надеяться только на то, что спокойные поля, которые он обрел после своей смерти, полны бесконечной и радостной жизни.
