Переиздание романа «Мы живые» американской писательницы Айн Рэнд (Ayn Rand), наиболее известной своей более поздней вещью «Атлант расправил плечи», вышло из печати в этом году. Первый роман Рэнд – одна из важных книг о начале Советской власти в России. В том же ряду стоят «Собачье сердце» (не публиковавшееся до 1968 года), книги Ильфа и Петрова и других. Но по структуре книги, по звучанию, и прежде всего по идеологическому наполнению (а оно здесь играет главную роль, потому что Рэнд – писатель в первую очередь идеологический) «Мы живые» более всего напоминает «Бегство» Марка Алданова, вторую книгу его трилогии «Пещера».
Сопоставление книги Рэнд с другим произведением интересно тем, что Рэнд, будучи очень важным идеологом и составив себе имя философией объективизма, как литератор довольно слаба. Алданов же, блестящий стилист и скрупулезно точный исторический романист, своим отточенным слогом оттеняет и обогащает темы, часто очень сходные с теми, на которые пишет Рэнд. Кроме того, у Алданова гораздо лучше с чувством юмора.
Действие двух книг разнесено по времени на несколько лет: «Мы живые» описывает период с 1922 по 1925 годы (сама Рэнд, давно мечтая покинуть советскую Россию, в 1925 году получила визу для поездки на учебу в Америку и оттуда уже не вернулась; ее родители выехать не смогли и погибли в блокаде). Алданов, уехавший из России в 1918-м, пишет о 1917-1918 годах, вплоть до убийства Урицкого и начала террора. Хотя большинство героев Алданова не доживает в России до мрачных бытовых ужасов советской жизни, до голода и «уплотнений» – того, что Рэнд описывает в подробностях (и главного героя ее книги морально ломает именно советский быт), множество черт советской жизни в двух этих книгах совпадают.
Внизу была лишь грязь да шелуха семечек; наверху, склоняясь над улицей из каждого дома, реяли размытые, когда-то красные знамена, истекавшие мелкими розовыми каплями.
(Рэнд)
В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, – все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: «Да, мы семечки! И да здравствует революция!»
(Алданов)
В обеих книгах сходно и описание большевиков: они думают схемами, притом обязательно с жертвенно-героическими и с военным оттенком:
В ту пору внезапно откуда-то выскользнуло и разнеслось по России слово «чекист»; официально полагалось говорить: «разведчик», – это название было хорошее, военное, что всегда очень ценилось в партии.
(Алданов)
— Но основной виновник и главный заговорщик — гражданин Коваленский — будет арестован сегодня вечером. Как, вы одобряете это, товарищ Таганов?
— Мое положение не дает мне права высказывать свое одобрение. Я только исполняю приказы.
(Рэнд)
Этот «благородный чекист» (вообще у Рэнд все персонажи ходульные, черно-белые) получает приказ арестовать мужа главной героини, своей любовницы. Героиня же отдалась чекисту, чтобы спасти здоровье и жизнь мужа.
Или вот старая большевичка товарищ Карова, только что занявшая пост в ЧК, сама с собою рассуждает о новом назначении, о том, как она не сочла себя вправе отказаться от боевого поста, облекая внутренний монолог в форму партийного некролога. «Разумеется, – пишет Алданов, – никто из партийных товарищей не сочинял некролога Ксении Карловне; но соединявший их всех умственный ток был столь силен, что, если б любому из них действительно пришлось писать ее некролог, то он у всех непременно вылился бы именно в эти выражения.
И этот самый один на всех некролог звучит у Рэнд из уст Павла Серова, труса и жулика, подло подделывающегося под настоящего старого большевика: … он добровольно вносил свой вклад в работу, которую самоотверженно проводит наша партия во имя трудящихся СССР. Он пал жертвою в беззаветном служении вам. Но, скорбя о его кончине, мы должны также испытывать чувство радости за его подвиг. Он умер, однако его дело, наше дело, живет.
Гениальная сцена в фильме «Собачье сердце», – Шариков, распевающий Кимовскую пародию на «Яблочко» – тоже как будто прямиком из романа Рэнд.
Никто не смог бы сказать, веселая это песня или печальная, шутка или бессмертное творение: это была первая песня революции, взметнувшаяся из ниоткуда, бесшабашная, безрассудная, злобная, наглая; ее пели миллионы глоток, эхо песни раскатывалось по крышам поездов, на деревенских дорогах и на темных городских тротуарах; некоторые голоса смеялись, некоторые причитали; люди смеялись над своей собственной печалью; песня революции, не вышитая ни на каком знамени, но въевшаяся в каждую утомленную глотку, песня «Яблочко»: «Эх, яблочко, куда ж ты котишься?»
Эх, яблочко, куда ж ты котишься?
К немцам в лапы попадешь, не воротишься...
Эх, яблочко, да недоспелое.
Я-то в красные пошел, а милка в белые...
Эх, яблочко, куда...
Никто не знал, что это было за яблочко, но песню понимали все.
Бытовые мерзости советской жизни описаны в обоих романах очень подробно, особенно у Рэнд (у Алданова меньше, и касаются они в основном второстепенных героев), но убивают людей не столько голод и болезни, сколько низость нового строя. Как пишет Алданов:
…такой школы всеобщего опошления никто в истории никогда не создавал и не создаст… Да, помимо всего прочего, большевистская партия – это гигантское общество по распространению пошлости на земле, вроде американского кинематографа, только неизмеримо хуже.
Но главное, о чем говорит книга Рэнд и несколько тоньше, но, пожалуй, еще безнадежнее Алданов в своей трилогии, – о смерти. Всех важных героев обоих романов при советской власти ждет смерть, физическая или духовная. Единственное спасение от нее – бегство, но оно либо невозможно (по Рэнд), потому что советская власть, как некоторое метафизическое зло, никого от себя не отпускает, либо, как у Алданова, духовная смерть настигает персонажей в изгнании.
Когда в 1926 году Айн Рэнд уезжала из России, ее напутствовали словами: если они спросят тебя в Америке — скажи им, что Россия — это огромное кладбище и что все мы медленно погибаем. Просьбу оставшихся в России Айн Рэнд исполнила.
