Сборник «Смерть Луны» Веры Инбер — это тринадцать рассказов, написанных в 1924–1938 годах. Это не первые литературные опыты Инбер — ее стихотворный дебют состоялся раньше лет на десять. Не самые известные ее рассказы, и Сталинскую премию она получила не за них. Истории из сборника, скорее, диссонансная иллюстрация ко всему, что случилось после — после юности, после свободы, после смерти.

За окном весна. Тяжелая, темно-красная, еще епархиальная сирень цветет в саду против окон сапожника Иосифа Коринкера. В конце улицы зеленеет весеннее море. Уже скоро оно потеплеет, и дочь старого Иосифа, юная Цецилия, восемнадцати лет от роду, белая, темно-рыжая и сладкая, словно кокосовый орех, пойдет купаться и загорать на бархатном песке.
(Из рассказа «Бывают исключения»)

Вера Михайловна Шпенцер родилась в Одессе в 1890 году. Ее мать, Ирма Шпенцер, была директором еврейской школы для девочек, а отец, Моисей Шпенцер, возглавлял научное издательство «Матезис». Вера Инбер окончила гимназию, поступила на историко-филологический факультет одесских Высших женских курсов, но не доучилась. Четыре года прожила в Европе — в Швейцарии и Париже. Первого мужа, журналиста Натана Инбера встретила за границей, родила от него дочь. В 1912 в русской типографии в Париже вышел ее первый стихотворный сборник «Печальное вино» — «У маленького Джонни  /  Горячие ладони  /  И зубы, как миндаль». Книгу похвалил Блок, отрецензировал Эренбург. Он писал, что в стихах Инбер «забавно сочетаются очаровательный парижский гамен и приторно-жеманная провинциальная барышня». Неплохое начало.

В 1918-м году Инбер читала свои стихи на московских вечерах вместе с Бальмонтом, Андрей Белым, Ходасевичем, Маяковским, Цветаевой. Маяковский, кстати, и сочинил о ней злую эпиграмму, которую вспоминают первым делом, говоря об Инбер: «Ах у Инбер, ах у Инбер что за глазки, что за лоб! Так всю жизнь бы любовался, любовался на неё б». Евтушенко пишет, что Инбер на двустишие не обижалась.

В 1919-м она жила в Одессе и писала уже не легкое-куртуазное, а скорее декадентское: «Пока под красных песнопений звуки / Мы не забыли вальсов голубых, / Пока не загрубели наши руки / Целуйте их!..»

Одесса пустела, глохла, разрушалась. Дома из хрупкого желтого камня каждой своей трещинкой вопияли о ремонте, но их огораживали веревкой и не ремонтировали. Море подсасывало безвольный берег. И когда с сырым шуршаньем оседала земля, обнажая корни трав и фундаменты домов, волны отбегали далеко назад и там шумели: «Не устроите дренажа, так мы вас покроем. Мы все себе заберем. Скоро на вашей Соборной площади будут рыбы плавать…
(Из рассказа «Уравнение с одним неизвестным»)
В 1920-м Инбер вышла замуж за профессора одесского Института народного образования (будущего академика) Александра Наумовича Фрумкина и переехала в Москву, где присоединилась к «Литературному центру конструктивистов» — туда входили поэты Сельвинский и Луговской, архитекторы Мельников и Веснин, художник Эль Лисицкий.

«Мне не повезло с биографией, — говорила Вера Инбер. — Будучи растением с недостаточно крепкими социальными корнями, я просто оказалась не в силах извлечь из своей почвы все то, что она могла бы мне дать. А жаль. Очень жаль… В 15 лет я писала: “Упьемтесь же этой единственной жизнью, / Потому что она коротка”. Дальше призывала к роковым переживаниям, буйным пирам и наслаждениям, так что мои родители даже встревожились…»

Социальные корни она впоследствии отращивала себе сама, пусть поначалу и не слишком успешно. Ее обвиняли в «мелкобуржуазности», она же самокритично называла себя «хрупкой попутчицей» и очень старалась забыть «декадентское прошлое». Писала о революции, Октябре, и одновременно пыталась найти способ не говорить, не видеть: поэма «Овидий», либретто для оперы «Травиата», сборники для детей — «Ночь идет на мягких лапах. / Дышит, как медведь. / Мальчик создан, чтобы плакать, / Мама — чтобы петь…». С Фрумкиным они развелись.

— К какому типу вы отнесете человека? — спросил профессор.
— К человеческому, — ответил Петр Калугин и умолк, почуяв, что тут что-то не то.
— Человека мы относим к типу сельскохозяйственных животных, — сказал профессор, прикусил карандаш и продолжил: — Какие мышцы могли бы вы мне перечислить в грудной конечности человека?
— Бицепс, — ответил Петр Калугин. — Необходим при легкой атлетике. А также и при тяжелой.
— Так. А еще?
Петр Калугин молчал.
— Так. Прекрасно, — сказал профессор.
Но было очевидно, что он этого не думает.
(Из рассказа «Человек умен»)
К началу Второй мировой Инбер жила в Ленинграде и осталась там на всю блокаду. Ее третий муж, профессор медицины Илья Давыдович Страшун, работал в одной из клиник осажденного города. Инбер выступала по радио, читала в госпиталях, ездила на линию фронта. Вела блокадный дневник (опубликованный впоследствии), написала очерк «Одесса» для «Черной книги», подготовленной И. Эренбургом, В. Гроссманом и Еврейским антифашистским комитетом в 1944–1946 годах. В 1946 году за поэму «Пулковский меридиан» получила Сталинскую премию. Вот за эти стихи:

Есть чувства в человеческой душе,
Которыми она гордиться вправе.
Но не теперь. Теперь они уже
Для нас как лишний груз при переправе:
Влюбленность. Нежность. Страстная любовь...
Когда-нибудь мы к вам вернемся вновь.

13

У нас теперь одно лишь чувство — Месть.
Но мы иначе понимаем это;
Мы отошли от Ветхого завета,
Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть...
С лица земли их будет сотни стертых
Врагов — за каждого из наших мертвых.

14

Мы отомстим за все: за город наш,
Великое творение Петрово,
За жителей, оставшихся без крова,
За мертвый, как гробница, Эрмитаж,
За виселицы в парке над водой,
Где стал поэтом Пушкин молодой.

15

За гибель петергофского «Самсона»,
За бомбы в Ботаническом саду,
Где тропики дышали полусонно
(Теперь они дрожат на холоду).
За все, что накопил разумный труд.
Что Гитлер превращает в груды груд.
Инбер хотела быть и стала официально-признанным советским писателем и поэтом: успешно издавалась, входила в состав официальных делегаций, в редколлегию журнала «Знамя», в правление Союза писателей СССР. И голосовала вместе со всеми за осуждение Пастернака, писала апологетические поэмы о советской жизни и вождях. Но забыть прошлое ей так и не удалось: в 20-е годы Инбер печаталась в израильских изданиях, переводила с идиша, на котором говорила с детства, и публиковала прозу, очень подходящую под статью «безродный космополитизм»: «Очерки о еврейских погромах», «Печень Хаима Егудовича», «Чеснок в чемодане». Плюс родство с Троцким. Забирали и за меньшее, и она боялась всю жизнь. Ее второй муж Александр Фрумкин, между прочим, под эту статью как раз попал: его обвинили «в недооценке роли русских ученых в развитии физической химии», отстранили от руководства Институтом физической химии, оставили жить на даче под Звенигородом.

Борис Слуцкий сравнивал Веру Инбер с деревом, у которого ветки отсохли раньше, чем корни. Тут дело, может быть, в том, что старые ветки не прижились к новым корням Инбер. Как в юности она пыталась сочетать несочетаемое – бесшабашность уличного мальчишки и томность гимназистки, так в зрелом возрасте старалась соединить необязательную легкость барышни из хорошей буржуазной семьи с железом пролетарских гимнов.

Инбер пережила своего двоюродного брата Льва Троцкого. (Он жил в доме ее родителей, будучи еще никому не известным Лейбой Бронштейном. Инбер писала ему стихи, бывала в Кремле, когда Лейба превратился во Льва.) После убийства Троцкого она всю жизнь боялась за себя и родных. Боялась — и пережила собственного внука больше чем на полвека (мальчик умер в блокадном Лениграде); дочь — на десять лет. Сталина — почти на двадцать. На фотографиях у нее до самой старости испуганные глаза.

В рассказах из сборника «Смерть Луны» можно увидеть другую Инбер — юную, легкую, пока еще без позорного прошлого, пока еще с неведомым будущим, с радостным настоящим — юную Цецилию, очаровательного парижского гамена.

Другие книги серий "Чейсовская коллекция" и "Проза еврейской жизни":

Давид Бергельсон. Отступление
Сара Шило. Гномы к нам на помощь не придут
Элиза Ожешко. Миртала
Исроэл-Иешуа Зингер. Станция Бахмач
Диспут растерянных. Межкультурный семинар в тель-авивской школе «Шевах-Мофет»