Здесь важна случайность, и не потому, что случайный выбор есть глас с небес, но потому лишь, что выбор книжек всегда таков — либо случаен, либо загнан в рамки искусственного отбора под задачу. В целом книжки — и особенно худло — выбираются более или менее случайно, даже если область интересов узка. Картинки в этом калейдоскопе всегда уникальны, и хотя велик соблазн провести банальные параллели с уникальностью человеческой личности, на самом деле картинки эти не значат ничего. Книжки мало что меняют. Они необязательно делают читателя лучше. Они делают его случайным образом начитаннее, не более того. Они дают шанс, это правда, но шансом необязательно пользоваться: у книжек нет своей воли, воля есть только у читателя. У книжек своя жизнь — тайная, очевидно, — и она, я подозреваю, не очень пересекается с читательской. Но можно притворяться и дальше — вам поверят. Не переживайте.
Bloomsbury Publishing
Как нередко бывает, все начинается со сказки. В одной бедной деревне жил-был человек, и было у него пятеро детей, и младшего сына он любил больше всех. Однажды пришел дэв, и отец отдал ему любимого ребенка, потому что порой нужно отрубить палец, чтобы спасти руку, но не смог жить с этим выбором и отправился на поиски, и узнал, что сын его вовсе не съеден дэвом и не прозябает в горе и нищете, но счастлив, и весел, и сыт, и учится языкам и наукам, а когда вырастет, принесет миру много добра; вот только отца своего он забыл, и согласен ли на это отец?
В 1952 году брат и сестра слушают сказку, а потом отец повезет их в Кабул, и там начнется совсем другая история — история через океаны, история о братьях и сестрах, о пальцах, отрубленных ради руки, о чести, и предательстве, и самопожертвовании, о музыке любви, которая в итоге, конечно, сильнее, хотя, конечно, обречена. Музыка здесь звучит очень мощно — скрипки и флейты, симфонический оркестр, киношное пианино и вокал, в каждом слове, в каждой фразе длится и поет история на весь мир.
Putnam
Если маленький ребенок не желает ложиться спать и тормозит тебя в дверях словами «Я хочу что-то сказать», разумно сократить его неотвратимый захлебывающийся монолог полезным советом: «Начни с середины». Детство давно закончилось, Розмари Кук начинает с середины. Середина приходится на 1996 год. В середине Розмари учится в университете, не знает, кем хочет быть (серым кардиналом либо любимицей публики, но ни тому ни другому в университете не учат), и ее забирают в полицию, потому что она не вовремя уронила стакан с молоком в кафетерии.
В начале, однако, обстановка была иной. В начале была семья — сейчас от нее остались только молчаливый отец, нервная мать и Розмари, которая удалилась как можно дальше от отчего дома в Индиане. В начале у Розмари были старший брат и сестра. Через некоторое время после начала, когда Розмари было пять, ее сестра исчезла, и с тех пор семейство жило под обратный отсчет; сначала уехал брат, не желающий вспоминать про родных, потом уехала Розмари. Исчезновение сестры стало водоразделом, вся жизнь делится на до и после, с сестрой и без, на времена, когда у Розмари было живое зеркало, и времена, когда она в одиночестве мучается совестью, не умея себя простить.
Все это было бы просто очередной душераздирающей историей о поисках истины в отдельно взятой ячейке общества, если бы сестра Розмари — по-честному ее сестра, объект бесконечной любви, — была человеком. Но сестра не человек, хотя и примат — шимпанзе, которая жила у Куков в рамках научного эксперимента. Разница между приматами не так существенна, как приятно думать людям, и Карен Джой Фаулер рассказывает историю об этой разнице — но больше о сходстве.
Touchstone
В одном городе жили-были две сестры, красавица и уродина, слепая и зрячая, младшая и старшая, Джесси и Моргиана — нет, стоп, это из другой истории, хотя нечто общее есть. У Уоллеса сестер зовут Рейчел и Хелен, и Рейчел была прекрасна как ангел и с трех лет почти ничего не видела, а Хелен была так уродлива, что от нее шарахались люди на улице, зато располагала зрением, богатой фантазией и тяжким багажом обид. Хелен описывает сестре окружающий мир, и однажды, когда Рейчел затрагивает щекотливую тему красоты, Хелен отмахивается от реальности и истины, начинает фантазировать, сочиняет альтернативный мир, и в мире этом есть магия. Это роман Дэниэла Уоллеса, автора «Крупной рыбы», а потому город вокруг — обычный, казалось бы, город — населен призраками, и не все они придуманы Хелен. Что видишь, то и есть; картинки оживают, слова обрастают плотью, все как обычно. Со всеми хорошими книжками так. На библию посмотрите.
Kiwai Media
Иосиф Сталин стоит за кулисами, ждет своего выхода и переживает, что Поэт Анна не очень к нему благосклонна, а все прочие недостаточно уважают.
Что, в общем, не так удивительно, как может показаться, поскольку Поэт Анна — гибрид Анны Ахматовой и Луизы Брукс (добавить Этель Розенберг по вкусу), дело происходит в тематическом парке аттракционов «Коммиленд» в какой-то глуши (в Пенсильвании), а Иосифа Сталина за границами парка (где он, впрочем, бывает нечасто и по особому разрешению) вообще-то зовут Мюррей. В парке находят приют безработные актеры кино, театра и ТВ, обойденные на повороте более успешными коллегами. Помимо прочих, здесь есть Лев Троцкий, Ленин, Горбачев, Николай II, Фидель, Распутин, а также Рабочий Андрей, Колхозница Татьяна и Кэгэбэшник Саша.
По правилам игры, актерам — которые называются здесь интерпретаторами и разыгрывают реальные сцены революционной борьбы (убийство Троцкого, например; заседание Совнаркома; в формате, скажем, оперы) — на территории парка запрещено называться настоящими именами; положено вживаться в роль. Клэр, интерпретирующая Поэта Анну, вживается в роль с первого дня, — роль станет ее лебединой песней. Мюррей в галифе, тоскуя о комедии, тоже вживается в роль — похоже, непроизвольно, что, вероятно, чревато последствиями. Расцвет «Коммиленда» далеко в прошлом, ходят слухи, парк скоро закроют и всех выгонят. Верхи не хотят (держать убыточное предприятие), низы не могут (остаться без работы). Следует революция. Эту хохмочку мы уже знаем.
University of Chicago Press
Казалось бы, отношения американских солдат с француженками — вопрос глубоко специальный и даже, очевидно, интимный, и однако они оказываются любопытной призмой, пугающей даже, прямо скажем. Мир вообще интересно преломляется через секс; хотя со временем подход как-то приедается, но момент пока не настал. Мэри Луиза Робертс рассматривает сексуальные отношения освободителей с освобожденными не с точки зрения возможности великой любви или неконтролируемого либидо как такового — здесь из писем, открыток и дневников складываются интересные большие числа. Бешеное количество межнациональных романов, проституции и изнасилований во Франции в период с высадки союзников до их отправки домой иллюстрирует у Робертс модель отношений народов, американского и французского, и модель эта, по мнению автора, с тех пор диктует положение США и Франции на мировой арене. Американская визуальная пропаганда обещала солдатам — освободителям, но равно и завоевателям на пути в Европу, — безбрежную благодарность кокетливых француженок; французские мужчины наблюдали, как их женщины отдаются этим чужакам — неуверенным туристам, освободителям, но и оккупантам. Сексуальные травмы, превысив некий статистический порог, становятся фактором международной политики. Трудно придумать призму страшнее — и изящнее.
Ruth R. Wisse. No Joke. Making Jewish HumorPrinceton University Press
Из общих соображений, историю еврейского юмора надо, наверное, писать как плутовской роман, что ли; еще лучше — в формате анекдота, но тогда до punch line никакая птица не долетит. Можно, впрочем, писать ее и вот так — так тоже получается весело. Объяснять шутки — прискорбное занятие, но анализ — вне подозрений, и здесь нет объяснений — здесь анализ. XVIII-XIX вв., еврейский юмор на идише, затем по-английски, еврейский юмор в условиях тоталитарного общества, зарождение и развитие сугубо израильского юмора. Как воспринимают еврейский юмор евреи и неевреи (отдельная тема — как его воспринимают неевреи при обострении политкорректности). Может ли еврейский юмор навредить евреям? Разумно ли смеяться над собой, если тебя веками преследовал весь мир. И наконец, последний вопрос, самый животрепещущий. Что смешного?