Что за люди эти праведники? Они чисты, как дети, и жестоки друг к другу, как дети. С той же легкостью, с какой один сейчас доносит на другого, застав его с бутылкой, они полвека назад вынесли несправедливый приговор еврейскому младенцу, родившемуся не в срок. Мать его бросилась со скалы, а грех ее теперь сидит в пещере, любит на тулупе девушку и пережидает дождь, который и не думает кончаться. До конца романа у общины есть время вспомнить про свой приговор и успеть его отменить, иначе царствию справедливости не бывать.
Роман можно разделить на три части: сказочную, мифологическую и жизненную. При этом к сказочной части - то есть придуманной так, что даже детям ясно, что бабушка фантазирует на ходу, как бы хорошо у нее ни выходило, - наряду с цитатами из Павича, найденными священными сосудами и прочими поклонами Умберто Эко относится жизнь в местечке. И это странно: ведь как раз эта жизнь должна восприниматься как рассказы о бабушкином детстве, о войне и школе, до которой далеко ходить. В нашем же случае грязные улицы сыропромышленной деревни и сидящие рядком за книгами евреи и даже пастухи-гои, рядом с этими евреями живущие, менее реальны, чем страшная рыба Левиафан, райская птица Зиз, огнеспинный бычище Шор-а-Бор и, ладно, так уж и быть, амулет основателя хасидизма Баал-Шем-Това на груди микдорфского ребе. Настоящие бабушкины сказки, хотя бабушку, которая рассказывает такое на ночь внукам, еще поискать.
Если первые две части сплетены вместе, третья стоит немного особняком и как бы не дописана. Некоторые линии романа живо трогают и активно требуют продолжения. Например, история любви старого раввина и раввинши, вплетенная воспоминаниями, которые как будто пришли из другой книжки. Может, в этой другой книжке рассказывают про будущую раввиншу, которая, будучи взрослой, сознательной девушкой, жила в больной фрейдизмом Вене. Мне, например, очень интересно, что она себе думала, уезжая из столицы для деревенской жизни с человеком, в чью спальню она не сможет войти без приглашения. Но про это автор не распространяется. Пришедшее мне на ум объяснение звучит так: от большой любви, не иначе, а про нее, в самом деле, что напишешь?
В общем, довольно странно получилось: живыми людьми вышли только те герои, что чуть-чуть, но высовываются из пространства этого идиш-романа. Раввин (в прошлом, как многие еврейские юноши, увлеченный картежник), кладущий отцу невесты колоду на стол, живой. Жена его Фани (так и хочется ее Фаней назвать), страдающая бесплодием, живая.
А праведники все, как один, плоские, вроде мацы на Песах.
