«Писатель Лев Николаевич Кафка был ужасный идиот». Первая фраза рассказа Павла Лемберского «Репетиция» с ходу обещает читателю веселое приключение с игрой слов и смыслов. И если даже автор на секунду меняет тон на серьезный, то и это – игра, читателя ждет очередной трюк.
Общеизвестно, что были такие писатели, как граф Лев Николаевич Толстой – один из героев дневников Сони Берс, и Франц Кафка – один из героев дневников писателя Кафки...
Кто еще появился перед нами на полотне площадью в четыре книжные страницы? Ну вот, например, некто Леша, которому в 1989-м сильно звезданули в пах, а в 1990-м отрезало три пальца, но и уцелевшими – большим и мизинцем – он научился выкалывать глаза оппонентам и писать письма родным. Леша выполняет ту же функцию, что и Соня Берс, что и писатель-идиот Лев Николаевич Кафка – они создают многолюдье жизни, из которого к нам выныривает главный персонаж этой истории – Леонид Григорьевич. Этот не пишет дневников и не выкалывает глаз, он просто стоит на пирсе, смотрит в морскую даль и думает о скоротечности жизни. Вот, собственно, и все.
Прозу Лемберского нередко сравнивают с прозой Хармса, но сравнение – поверхностное. В абсурдизме Хармса можно увидеть и писательский эскапизм, и вызов своему времени. Лемберский, волей судьбы и увезших его в США родителей, перестал ориентироваться на табу и идеалы советской эпохи задолго до того, как истек срок ее действия.
О том, что Лемберский, как и его рассказчик, родился в Одессе, где прошли его детство и юность, мы узнаем по случайной, то тут, то там оброненной фразе, слову. Свой главный житейский и литературный опыт он приобрел в США: окончил университет штата Калифорния в Беркли, работал в киноиндустрии Нью-Йорка, жил в среде, где английский и русский звучали на равных. Его мировоззрение – мировоззрение типичного нью-йоркского интеллигента конца ХХ века, с присущим ему стремлением избегать моральных оценок. Он живет в обществе, где понятие «отклонение от нормы» – политически некорректный анахронизм. Именно отсюда – необязательность создания центрального персонажа, который должен был бы что-то демонстрировать или доказывать своими словами или делами. У Лемберского все равны, поэтому очень часто тот персонаж, который появляется в рассказе первым, становится своего рода ключом для открытия пространства, наполненного другими героями. Кому из них предстоит довести историю до финала – неясно.
Отказавшись от главного действующего лица и от традиционной линейной композиционности, Лемберский рисует яркие абстракции – из их деталей читатель может собрать историю сам. А не захочет – тогда пусть наслаждается буйством мазков, полетом кисти. И поэтому вся забота автора (а точнее – его метод) в том, чтобы выбрать краски поинтенсивней и действовать посмелее.
Дядя Шлава Бедеккер из рассказа «Кот-доги» возникает в разговоре двух собеседников, о которых читатель не знает ровным счетом ничего, и завершает свое существование в мультимедийном проекте покойной Карен Фрост из Накоса, о которой известно лишь то, что она – представитель художественного племени, для которого добыча грантов представляется самым значительным талантом. И даже когда у нас появляется надежда познакомиться с дядей Шлавой поближе, автор заявляет, что не хочет превращаться в Карен Фрост, то есть придумывать что-то ненастоящее. Хватит и небольшого набора деталей: имени Шлава – производного, конечно, от шепелявого Славы; краткого описания героического поступка дяди Шлавы, остановившего автомобилиста – тот дал задний ход и сбил кого-то; стаканчика узо на площади Стигмата... Мы так и не узнаем ничего значительного о героях, но закроем книгу с явным ощущением того, что нас коснулось дыхание их жизни.
Яркая образность Лемберского обладает очевидным сюжетообразующим свойством. Сколько еще можно добавить к абзацу из рассказа «Расстегнутый ворот рубашки»:
Пустопорожняя шатенка бальзаковского с гаком возраста: тряпки, сплетни, курорты. Дочь не хочет (не может?) замуж и курит с горя дрянь какую-то. И это после Принстона?
– чтобы читатель дорисовал начало и конец биографии пустопорожней шатенки на основании собственного опыта, опыта знакомых, прочитанного, наконец?
Ранние рассказы Лемберского «Смерть Самусиса» или не вошедший в сборник рассказ «Крайняя плоть» написаны по вполне традиционной формуле – с экспозицией, завязкой, кульминацией и эпилогом. Но они, видимо, были для автора «школьными», от них, по мере приобретения литературного опыта, он уходил.
Выше говорилось об одесском происхождении автора, которое один проследит по признакам топонимического характера, другой – по изредка звучащему одесскому говору, но связь прозы Лемберского с культурой родного города существует на более глубоком и интересном уровне. Важная составляющая одесской литературной традиции – культурная и языковая ассимиляция евреев. Вот что пишет об Одессе в «Воспоминаниях детства и юности 1904-1919 гг.» сын видного сиониста Менахема Усышкина – Шмуэль:
Еврейское население Одессы обладало собственным характером, не похожим на характер евреев из других мест в России. Самым заметным отличием было ослабление традиционной еврейской жизни, бытующей в еврейских местечках. (...) Еще один фактор, отличающий еврейскую общину, – язык идиш, он не был распространен в Одессе. Для большей части еврейского населения разговорным был русский язык, а молодое поколение еще больше отдалялось от идиша.
Культурная и языковая ассимиляция ярко проявилась в творчестве одесситов Осипа Рабиновича, Семена Юшкевича, Исаака Бабеля, Льва Славина, Аркадия Львова, Ефима Ярошевского, Анатолия Гланца. Но эта ассимиляция не была абсолютной. Авторы привнесли в русскую литературу традиционное для Одессы многоязычье, в котором украинский, идиш, греческий, турецкий, польский, румынский существовали на равных правах.
Лемберский не адаптирует язык страны, в которой живет, через родной, а использует его параллельно с русским, явно рассчитывая на двуязычную аудиторию. В этом нет новаторства – персонажи Льва Толстого говорили по-французски. Таковы литературные и лингвистические особенности эпох, когда политические границы не разделены «железным занавесом».
Название рассказа Immigrant Song явно позаимствовано у кумиров юности – рок-группы Led Zeppelin. Герой песни Led Zeppelin – викинг, направляющийся в мифологическую обитель павших воинов Валхаллу. От его боевого вопля: «Валхалла, я иду к тебе!» – кровь стынет в жилах. Герой-иммигрант Лемберского – его антипод. Начав свою песню-историю на русском, он очень быстро переходит на английский и сообщает слушателю:
«But Seriously,
Who gives a rat’s ass
About where you coming from
Or where you going to…»
Действительно, кто, как не еврей, по своей и не по своей воле постоянно находящийся в дороге, может спросить: «Кого волнует, откуда ты родом и куда направляешься?» Способность вечного странника быстро адаптироваться в новой языковой среде и перенимать культурный инструментарий других народов – такая же еврейская черта, как стремление во что бы то ни стало сохранить свою идентификацию.
Песня иммигранта исполняется на мадридском вокзале, то есть снова в дороге, а аудитория представлена «русско-американской» четой Нудельманов. Семейная история их яркая и путанная, как проза Лемберского, как вся еврейская история:
Мы, Нудельманы, в Америке уже жили один раз, но дед, а за ним и баба, прониклись новомоднейшими идеями (...) и поверталися назад до родного Херсону, дед да баба то есть, где я успел народиться на страх надменному соседу снизу, чуть ли не от него же от самого.
Сколько раз я перечитывал эту фразу, столько смеялся до слез и вспоминал бабушку, любившую повторять: «Такое – только в Одессе!»
И другая Одесса:
Город-государство
Шутки на экспорт
Как это пелось в Одессе
