Этот некролог, по-честному, должен состоять из одной фразы: умер Алексей Балабанов. Кто понимает, тот уже попытался справиться с яростью, бешенством, тупым похмельем и теперь учится жить в новом мире, где нет человека, который бы этот мир почувствовал и пересказал. А кто не понимает, кто спрашивает: «Ну и что?» — тому нечего объяснять.

В субботу, 18 мая 2013 года, мир навсегда изменился. Есть великие режиссеры, есть большие режиссеры, есть гении — и есть Балабанов. Первая, совершенно неожиданная реакция на его смерть — ярость. Не грусть, не жалость, не «на кого же он нас покинул», а ярость. Как будто отняли что-то мое. Мой дом, например. Или надежду. Как будто умер человек, который стоял между нами и полным распадом, и встать на его место некому: этот пошел бы, да его не возьмут, того взяли бы, да он не пойдет.

В российском кино не осталось фигуры такого масштаба, такой невписанности в фестивальную и общественную скуку, такой ненарочитой отдельности. И никто, как Балабанов, не сумеет увидеть настолько ясно, как тут все устроено, — и при этом не потерять способности любить. И уж точно никто не помнит молитвы: дай, Господи, чтобы в час казни гада я не испытал жажды крови.

Его фильмы растащили на цитаты, разодрали на сувениры, забрали себе и «наши» и «враги», не услышав, что «наши» и «враги» бывают на войне, а здесь только наши. Его самого одинаково легко записать и в «наши», и во «враги», потому что настоящая правда сложнее черно-белой, в ней можно найти любую «-фобию» и «-филию».

Погони по питерским дворам, трамвайные роуд-муви, долгие путешествия на древних лифтах — вверх-вниз, последние походы из одной точки в другую с гитарным чехлом наперевес. Герои Балабанова обживают, очеловечивают пространство, они должны исходить это пространство вдоль и поперек, стереть семь пар железных сапог, запилить семь дисков с «Наутилусом», выпить семь — или больше — бутылок водки, убить семь — или больше — плохих людей. В этой сказке всегда девяностые, даже когда 1984-й, и всегда время изобретения кинематографа, даже когда он уже изобретен. И всегда жизнь, даже когда смерть.

В «Кочегаре», самой страшной песенке последнего десятилетия, девочка фотографирует полароидом кочегара, из которого вытекает жизнь. Настоящий мутный полароид, не инстаграмовские фильтры: фотографии проступают постепенно. Когда фотография проявится — кочегар как раз умрет. Фильмы Балабанова — это такие вот фотографии России, постепенно, но неуклонно проявляющиеся, попадающие в зазор между жизнью и небытием. Вот умерли беккетовские восьмидесятые, в которых не найти пристанища. Вот остались вечно живыми бесшабашные девяностые («Я узнал, что у меня есть огромная семья! И тропинка, и лесок, в поле каждый колосок!»), вот ушло в небытие начало гнойных двухтысячных («Мухи у нас», «А чего так много народу мертвых?»). Вот и новое время валится на снег со словами «Счастья хочу».

Умер Алексей Балабанов.