Творения Льва Рубинштейна душеполезны и необходимы, уверяет в предисловии Петр Вайль, однако и душеполезность, и необходимость не вполне очевидны — хотя бы потому, что, как всякое настоящее искусство, творения эти не предназначены для распевания хором и преподавания в школе в рамках методических указаний Министерства образования. А те, кто предпочитает петь соло, и без того в курсе, какие чувства у нормального человека вызывает формулировка «Госстрах» и куда завела социальная эволюция «бесов» из одноименного романа Ф.М. Достоевского. Зато совершенно очевидно «физиологическое удовольствие» от прочтения «Духов времени» — на уровне вкуса, осязания и прочей органолептики. Ибо автор — истинный поэт, и воспринимать тексты, собранные в книге (а ранее опубликованные в различных СМИ, как «бумажных», так и сетевых), следует не только и не столько как эссе, но как продолжение поэзии другими средствами. Собственно, сам Лев Семенович и не скрывает, что пользуется при их написании теми же приемами, что и при сочинении стихов. Взять, например, лакомую перепись музейных экспонатов:
«Мечи и доспехи. Пули и ядра. Дуэльные пистолеты и шахматные доски. Книжки и тетради. Лампы и тарелки. Глобусы и микроскопы. Сапоги Петра Первого. Ночная ваза Екатерины Второй. Телефонная трубка Ленина. Курительная – Сталина. Чей-то университетский диплом. Чей-то комсомольский билет. Гантели, подтяжки, аптечные рецепты, повестка в суд, логарифмическая линейка, пенал, волейбольный мяч, колесо от автомобиля, шнурок от ботинка, банка из-под сгущенки, спичечный коробок, слуховой аппарат, конфетный фантик…».
Каждый из предметов – повод для стихотворения, все они занесены на знаменитые рубинштейновские учетные карточки. Занесены в картотеку и приметы времени – от детства в 50-х до нынешней кокетливой демократии 2000-х. Красота окружающего мира не определяется транспарантами политкорректности, демократии или диссидентства, но транспаранты и лозунги определяют некую культуру, из которой возникает эстетика. «Мелочи ускользают от нашего внимания», но они-то и создают ту диораму, в которой происходит картина жизни. Позади остались комплексные обеды, страховое обеспечение, бобровая струя, умение поймать машину среди ночи, белье, висящее на веревках поперек двора, испорченный водопроводный кран, «добрососедский мордобой на кухне», — приметы времени, зарубки на мозжечке. Кому-то ностальгия, кому-то повод для осмысления. А рядом идущие вместе на худосочных ножках реклама, фирменная упаковка, проклятия в адрес понаехавших террористов и мода на верноподданнические письма опасливо обнюхивают грядущее.
Рубинштейн – не юморист и не политический обозреватель. Его эссе безумно смешны и вполне подходят для зачитывания вслух с целью вызвать мольеровское «бу-га-га». Одновременно они абсолютно злободневны, потому что включают в себя рассуждения о власти, патриотизме, национальном вопросе. Но все это происходит в рамках эстетического восприятия, при котором этика поведения поверяется категориями «красиво-некрасиво» или «грамотно-неграмотно», а не «за кого голосовать на выборах». Дело, оказывается, не в том, чья политическая платформа ближе, простите за выражение, электорату, а в том, что «это только кажется, будто мы говорим на одном языке, – это иллюзия, которой тешат нас Ожегов с Розенталем». В свою очередь, разговор о легитимности терминов «русский фашист» или «грузинский вор в законе» заключается не в соревновании «кто дальше плюнет», а в размышлении о том, что «публичная репрезентация своей этнической принадлежности является безусловным правом каждого, но не является его обязанностью», и ключевые слова в упомянутых терминах — существительные «фашист» и «вор», но никак не сопутствующие им прилагательные.
Неочевидная же польза прочтения «Духов времени», как ни странно, заявлена их автором в самом начале: «Делать нечего. Опять приходится думать». Людям же, не склонным к этому непрактичному занятию, не стоит и читать.
Еще:
Памяти Дмитрия Александровича Пригова
Похвастаться, что хвастунья
