Парадоксальность ситуации усугублялась тем, что крещеные евреи продолжали ощущать и считать себя евреями. Как убедительно показывает автор, для советских евреев, в отличие от их соплеменников в других странах, еврейство определялось прежде всего этнической принадлежностью, а не вероисповеданием. Таким образом, став православными, они приобретали как бы вторую (двойную) идентичность, оставаясь евреями в собственных глазах.
Автор объясняет описываемый феномен следующими причинами:
- духовным вакуумом в советской культуре (уточняя, впрочем, что духовную неудовлетворенность в 1960-е годы испытывали интеллектуалы во многих странах; однако в СССР эта неудовлетворенность чувствовалась особенно остро),
- привязанностью еврейских интеллектуалов к русской культуре,
- наличием харизматических личностей, которые вели к православию по мостику между секулярным миром университета и Церковью,
- уникальным эстетическим и мистическим притяжением восточного христианства (с. 140).
Дж. Корнблат подчеркивает также влияние, которое оказали на новообращенных произведения русских философов начала ХХ века – Владимира Соловьева, Николая Бердяева и Павла Флоренского. Автор считает, что обращение к церкви советской интеллигенции (частью которой были и евреи) явилось естественным продолжением того же движения русской интеллигенции, прерванного революцией на 50 лет (с.141). Вполне справедливо Корнблат отмечает и важное значение, которые имели отдельные харизматические священники, в частности, отец Дмитрий Дудко и - особенно - отец Александр Мень, еврей по происхождению.
Остается неясным, однако, насколько широко был распространен переход евреев в православие в позднесоветский период и насколько надежны данные, собранные исследовательницей. «Некоторые, - пишет Корнблат, - говорят о десятках тысяч, другие – о нескольких тысячах евреев-христиан» (с.25). Первая цифра, конечно, - нонсенс. Полагаем, что и вторая может быть преувеличенной. Как признается исследовательница, евреи-христиане не особенно охотно признавались в своем переходе в православие (с.25). Поэтому неясно, насколько ее собеседники «типичны». Ведь наиболее разговорчивые свидетели - не всегда самые надежные. Так что не исключено, что книга – лишь собрание индивидуальных историй, характерных для узкой группы московских интеллигентов, по большей части - знакомых покойного о. Александра Меня.
Автор, не будучи историком, иногда допускает ошибки в исторических реалиях. Так, например, Николай Бердяев не эмигрировал из СССР (тогда еще не существовавшего) в 1922 г., а был выслан из Советской России. Павел Флоренский остался в СССР не потому, что отказался от эмиграции: у него не было выбора (с.17). Владимир Соловьев не разочаровался в марксизме, поскольку никогда им не был очарован, в отличие от Бердяева (с.141).
Любопытна еще одна неточность, допущенная автором: она, похоже, считает, что «Мелик» - это прозвище известного диссидента Михаила Агурского, которое ему дали друзья ("Melik, as his friends called him", с.77). На самом деле это прозвище было гораздо ближе к подлинному имени Агурского – Мелиб (Маркс-Энгельс-Ленин), которое сочинил его отец, деятель Евсекции и интернационалист Самуил Агурский. Советская еврейская интеллигенция приняла в свое время самое деятельное участие в сотворении советского общества «без Россий и Латвий», по словам Владимира Маяковского. Но дети со-творцов советской системы искали способы разрыва с ней. В поисках выхода они выбирали иногда весьма экзотические пути. Об одном из них и рассказано в рецензируемой книге, которая, несмотря на указанные выше недостатки, является довольно занимательным чтением.
Впервые опубликовано на англ. в Russian Review, 2006, vol. 65, no.1. p.154-155.
