С путевых очерков, как известно, началась новая русская словесность, когда на излете восемнадцатого столетия будущий придворный историограф Карамзин отдал в печать свои «Письма русского путешественника». Уже в следующем веке индустриальная революция сделала перемещения по земному шару быстрее и комфортнее — у Европы появился новый стимул к постижению себя и мира вокруг, к открытию провинции, где только и был жив чаемый гегельянским романтизмом «местный колорит». Можно напомнить, что самые известные образцы жанра той эпохи также принадлежали поэтам — Генриху Гейне и Теофилю Готье. Эта таинственная связь перемещений с поэзией актуальна и для Игоря Клеха, чьи «Миграции» либо сами бесконечно лиричны, либо находятся в диалоге с поэтами-современниками.
Книга складывалась медленно, в течение пятнадцати лет, и автор дает читателю возможность увидеть этот процесс. Начало было положено в Германии (цикл очерков «Зимания. Герма»), дающей опыт, столь поражающий непохожестью на привычное течение советской жизни, что картины возникающих перед путешественником городов и нравов становятся предельно метафоричны. Слова, призванные фиксировать факты и события, словно бы тоже поражены открывшейся им реальностью — и оттого сочетаются между собой самым необычным образом, стремясь поймать сам дух этой новой, «заграничной» жизни:
До того же был непорочен — сорок лет не приближался к железному государственному поясу целомудрия, — не бывал даже в Польше, которая под боком, но ушла, как в отлив.
Первые, наиболее тягостные главы уравновешены воспаряющей легкостью последующих. По иронии судьбы эти главы посвящены России в первое десятилетие ее постсоветского бытия («Поезд № 2»). Железнодорожный путь от Москвы до Владивостока развлекает проезжающих картинами гнетущей бедности и характерными реалиями девяностых: стоящим производством, детьми-попрошайками на вокзалах и повальным алкоголизмом маленьких городов. Наблюдения эти становятся еще горестнее на фоне сибирской и приморской природы, даже из окна вагона поражающей своим величием. Вторая серия железнодорожных очерков («По этапу в СВ») записана спустя почти десятилетие и производит гораздо менее тяжелое впечатление — вроде бы, жизнь, уже готовая покинуть те края, все-таки победила.
Из бывших советских территорий наиболее значима для Клеха Украина. Особенно в своей западной части: Львiв предстает воротами в Европу, прежде всего поэтому в нем особенно видна специфика пограничья — город в каком-то смысле двулик: недаром кровь западных славян встречается в нем с кровью восточных. Отсюда и рождается "дивное сочетание пассионарности и пластичности, превращающее сегодняшний Львов в самое большое из западноукраинских сел». Тот самый жестокий «колер локаль».
Часто кажется, что мир Клеха не существует без литературы. Мысли о ее судьбах возникают озарениями, положение дел в словесности оказывается напрямую связано с «обжитостью» окружающей реальности:
Неожиданным следствием экономической разрухи явилось появление огромного количества пишущего люда. Кажется, сегодня стихи с таким серьезным видом пишутся только на Урале и в Прикарпатье — на двух оконечностях Европейской равнины (виной ли тому близость гор и геомагнитная активность? В третьих горах — на юге равнины скоро уже лет десять, как не пишут, а стреляют — что-то со словами у них, видать, не то).
Клех не забывает подчеркнуть, как болезнены могут быть столкновения Востока и Запада:
В разгар «перестройки» во Львов приехала съемочная группа английского телевидения — снимать раскопки энкавэдэшных могил. Детские черепа с пулевыми отверстиями в затылке привели к нервному срыву оператора группы. Он плакал, забросил камеру, ушел куда-то в город, пил — нашли его только на следующий день.
Это страшный фрагмент, но два мира сталкиваются друг с другом и в мелочах: из крана львовской гостиницы не идет вода, официантка в кофейне специальным молоточком отбивает ручки у чашек — эта действительность, словно сошедшая со страниц Эжена Ионеско (или даже Даниила Хармса), тем не менее, пугающе реальна. Куда реальнее призрачной Европы, сливающейся в калейдоскоп цветных пятен.
Некоторым городам оказывается тесно в рамках одного очерка, и они снова возникают в специально выделенном для них разделе. Львов, Киев (этой первой восточнославянской столице уделено больше всего места), Кишинев, — и дальше на Запад — Вильнюс, Рига, Таллин, Берлин и, когда исчерпан этот список бывших советских городов, — Нью-Йорк. Последний предстает городом почти привычным, в чем-то даже менее удивительным, чем исследованные осколки советской империи. Ключ к нему — великий и многословный Сэлинджер и куда более лаконичный Леннон:
Парковая улица, в которую перпендикулярно упиралась моя 76-я, была гипотенузой того треугольника, катетами которого являлись литература и преступление. Незадачливого маньяка, застрелившего певца, арестовали на месте убийства с пистолетом в руках и настольной книжкой Сэлинджера — писателя, кажется, догадавшегося, что за путеводитель он написал, и замолчавшего навсегда лет сорок назад.
На фоне Востока близкого (в лице Украины и российской глубинки) единожды возникает Восток Ближний (Иордания). Этот с ног до головы залитый солнцем Восток близок и к истокам цивилизации и, в конечном итоге, к корням автора:
Я вышел на берег Иордана, мутной, заросшей осокой речонки. В пяти метрах был израильский берег, а там, километрах в двухстах всего, жила моя дочь, недавно родившая внучку…
Идиллическая картина, правда, и здесь отягощена реальной близостью человеческих конфликтов:
Но не речушка, которую можно перейти вброд, разделяла нас, а политая кровью с двух сторон государственная граница.
Кажется, мир, разодранный противоречиями, способен соединиться только с помощью слов — они сетью оплетают географическую карту, не дают ей распасться и, возможно, однажды помогут собрать эту мозаику, хотя, наверное, и не в ближайшем столетии.
Еще поэты и миграции:
I'm your man
О странствующих и путешествующих
Нациoнальность поэта – язык
