Французский литературовед Клод Давид, издатель и комментатор полного собрания сочинений Франца Кафки, выпустил эту биографию в 1989-м. Спустя девять лет она впервые вышла на русском в ростовском издательстве «Феникс»: «…в пробном, можно сказать, переводе, со значительными сокращениями и изобилием не только невнятных мест, но и грубых ошибок», — так аттестует качество той версии филолог Юрий Архипов, автор предисловия к нынешнему изданию «Франца Кафки». «Одна из его канонических биографий в аутентичном виде», — таково мнение Архипова о новом переводе Е.А. Сергеевой. Как бы то ни было, два разных перевода знаменитой книги всегда лучше, чем ни одного.
Многим он представляется маленьким забитым человеком из подполья, ничтожным клерком и «ночным писателем», жертвой отцовской тирании, отягощенным всевозможными маниями и фобиями, а вдобавок ко всему еще и «пятым пунктом». Образ Кафки донельзя мифологизирован, и Клод Давид старательно отчищает своего героя от напластований разнообразных легенд и стереотипов. Кажется, что не будь Кафка заражен «вирусом литературы» и обладай он более крепким здоровьем и более устойчивой психикой, он сделал бы неплохую карьеру в юриспруденции, в бизнесе, на госслужбе. Стал бы чиновником крупного ранга, типичным представителем «среднего класса». Все предпосылки для этого были: обеспеченная буржуазная семья, хорошее гимназическое и университетское образование, перспективная работа в солидной страховой компании, природная покладистость… Но судьба судила ему иное. «Извращенный поиск несчастья», «склонность к саморазрушению» — эти черты Давид считает главными составляющими его личности. Кафка жил в обстановке вечной душевной разорванности: хотел раз навсегда оторваться от скучной бюргерской семьи — и не мог; метался между мечтой о женитьбе и философией безбрачия; подумывал бросить ради литературы тусклую рутинную службу (приносившую, впрочем, стабильный доход) — но всякий раз откладывал; страдал туберкулезом — но при этом не доверял врачам, занимался сомнительным самолечением, изнурял себя аскезой и вегетарианством… Паралич воли был его злым роком. Написать многостраничное туманное письмо возлюбленной ему было проще, чем принять окончательное и бесповоротное решение в реальной жизни. Однако будь он «нормальным», он не стал бы гениальным писателем.
Столь же противоречивы — и куда менее известны широкому читателю — еврейские сюжеты биографии Кафки. Клод Давид весьма подробно освещает эти «зигзаги». С детства будущий автор «Замка» и «Процесса» интуитивно склонялся к вере отцов, но обрядовая сторона иудаизма его совершенно не привлекала: он, по словам Давида, «откровенно скучал в синагоге». Однако тяга к культурным корням своего народа не оставляла этого худощавого замкнутого юношу, выросшего в старинном западноевропейском городе, в светской ассимилированной семье. Мучительные поиски идентичности продолжались всю жизнь.
Однажды, в 1911 году, в Прагу приехал бродячий театр, где ставили пьесы на идише.
«И вдруг Кафка встречается с маленькой группкой презираемых всеми людей, которые беззаветно живут иудаизмом, с труппой голодающих актеров, страстно преданных своему искусству. <…> Подобно тому, как в некоторых идиомах открывают древние корни языка, так и Кафка в репертуаре труппы вдруг открылся иудаизм. Он предстал перед ним не тронутый цивилизацией, жалкий и гонимый, но братский и достославный. И чем безыскуснее были пьесы, тем больше проявлялась в них первоначальная основа иудаизма… Вот так Кафка оказался заброшенным в новый мир».
Среди его друзей и знакомых было немало убежденных сионистов; Кафка и сам из любопытства посещал конференции этого движения (и даже Венский конгресс в 1913-м), но никогда не испытывал желания влиться в его ряды. А вступив в пражскую ассоциацию еврейских служащих, он записал в дневнике: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» Клод Давид приводит и более резкие отзывы Кафки о бурной общественной деятельности своих соплеменников.
Окончание Первой мировой войны принесло независимость Чехословакии — и новый всплеск антисемитизма в постимперской Европе (эмансипировавшиеся нации зачастую склонны обвинять во всех своих бедах соседний «некоренной» народ). В последние годы жизни Кафка подумывал об эмиграции в Палестину, куда переселялись многие еврейские обитатели распавшейся Австро-Венгрии. Но это, замечает Клод Давид, «была скорее мечта, чем истинные планы»: тяжелая болезнь сделала подобный переезд невозможным. Но в 1923 году Палестина неожиданно «сама пришла к нему». Рядом с его санаторием находился лагерь отдыха берлинского «Еврейского дома», где находился приют для евреев с Востока — тех, кто бежал от погромов Первой мировой войны и русской революции.
Последним пристанищем Кафки стала лечебница доктора Гофмана неподалеку от Вены. Как вспоминают очевидцы, на смертном одре он успел прочесть корректуру своего последнего сборника рассказов. И если взглянуть под определенным углом, в этом — в отличие от всей жизни Кафки — наблюдается некая последовательность.
Еще Прага:
Пражская весна
В Праге выставят уникальные свитки Торы
Сияющие пустоты
И еще Кафка:
Искусство голодания
