Ивритская светская литература Средних веков не могла существовать, потому что сознание евреев той эпохи было исключительно религиозным. Однако эта лакуна была заполнена «задним числом», в ретроспективе. Писатель Шмуэль-Йосеф Агнон написал то, что написано не было и быть не могло, заполнил лакуны — создал нерелигиозные тексты, представляющие мир с точки зрения средневековых евреев.
Естественно, потому что, став для всех писателей — людей, воспитанных на Библии, — фактом биографии ментальной и неким в прямом смысле общим местом, в физическом смысле Иерусалим оставался недостижим и фактом биографии личной не стал ни для кого. Что бы могли сказать о Святом городе Достоевский, Шамиссо, Шолом-Алейхем и многие другие авторы, никогда в нем не бывавшие?
Полная потеря чувства реальности — это самое страшное, что может принести встреча с находящимся не в духе бессмертным зеркальщиком. Пораженная душевной болезнью несчастная жертва его оказывается в воображаемом городе Иерусалиме, хотя господами, обладающими научной проницательностью и университетскими дипломами, неопровержимо доказано, что его земное существование уже давно прекратилось и он остался реальным разве что в литургии, да еще в легендах и преданиях множества народов, подобно затонувшим Атлантису и Венете. Есть и такие упрямые профессора, что утверждают, будто Иерусалим и вовсе никогда не был построен в действительности, всегда оставаясь лишь умозрительным планом, высокой идеей, которой грезили многие поколения душевно неуравновешенных мечтателей.
Некод Зингер говорит за них, от их имени. Структурно книга — одно большое эссе, перемежающееся вставками — стилизациями под разных писателей. Место действия стилизаций — Иерусалим, реальный или воображаемый. По сюжету «Черновиков Иерусалима» эти тексты были действительно написаны авторами. Например, в якобы принадлежащем Распе тексте Мюнхгаузен находит тайный канал, по которому излишки венецианской воды можно направить в засушливый Иерусалим.
Но черновики Иерусалима — не только эти тексты. Черновики Иерусалима, по Некоду Зингеру, все города, но и Иерусалим — черновик их всех, прообраз любого города, Города вообще. И суть книги — эта связь между городами, метамодернистская история урбанизма, в которой город есть текст и текст есть город, но при этом связь глубоко личная, пропущенная автором через свое мировосприятие и биографию.
…в Иерусалиме нет ничего, практически ничего, на что можно положить глаз или указать пальцем. Он — и то, и это, а вернее — и не то, и не это, и еще десятки тысяч всякого. То есть, ничто. Сегодня он для меня не Париж, а завтра у нас обоих изменится настроение, подует ветер из пустыни, и он станет мне не Багдадом. Тот, кто его придумал, нарочно создал его как пустое место, которое мы наполняем тем, чем захотим. Здесь нет и не может быть подделок, ибо все оригиналы мира суть копии этого пустого места.
Глава, написанная в стилистике комедии дель арте, о том, как Гитлер приходит к выводу, что Муссолини заманил его в Иерусалим, который выдает за Венецию, так и называется «Куда ни глянь, кругом Иерусалим», но такая прямолинейность в целом для названий глав в книге не характерна.
Во многих вставных новеллах между Иерусалимом, Иерусалимом-Венецией и всеми прочими Иерусалимами снуют члены семейства Пьеротти, восходящего одновременно и к Голему (скорее символически), и к Вечному Жиду, частично кукольного, частично человеческого (историческая фигура работавшего в Иерусалиме архитектора Эрметте Пьеротти совершенно реальна).
Здесь фигурирует образ деревянной куклы, вообще очень важный для творческой мифологии писателя и художника Некода Зингера, этот персонаж появляется не только в его текстах, но и в визуальных работах.
Носатый человечек, проходит в разных обличьях через всю книгу: и через новеллы-«черновики», и через связывающее их эссеистическое повествование. В облике шарманщика-мороженщика он оказывается рядом со сбитым трамваем Гауди (барселонский трамвай в этот момент превращается в иерусалимский, а сам Святой город в бреду умирающего архитектора выстраивается по совершенно новому проекту); турком Карагезом-Шабтаем Цви мелькает в письме Ататюрка; он же — и иерусалимский писатель Давид Шахар, которого автор переводил, и один из венецианских каменных братьев (некоторым образом големов), и даже, намеком, — отец автора.
Самый эмоционально напряженный момент «Черновиков Иерусалима» — приключения деревянной куклы Пьеротти в Ленинграде. Это очень печальная глава. В ней есть аллюзии не только на историю Пиноккио-Буратино, но и весьма трагичную и страшную сказку о Питере Пэне. Смерть одушевленной деревянной куклы — иерусалимско-венецианского посланца в мрачном Ленинграде 80-х — наконец-то убеждает автора-героя, вечного мальчика из поколения дворников и сторожей: то, что ты никогда не вырастешь, совсем не значит, что ты никогда не умрешь. Но одновременно он понимает, что фантазии — в том числе и бессмертном Святом городе — зачастую являются не иллюзией выхода, а действительно выходом.
И торжество фантазии делает печальную, задумчивую книга одновременно радостной и светлой, совсем как последняя гастроль деревянного человечка Перотти.
Книга Некода Зингера — метамодернистский карнавал, хоровод литературных образов и масок. И в целом, несмотря на пробивающуюся местами печальную лиричность, а может быть, в том числе и благодаря ей, это веселая книга. Веселая, потому что все здесь не всерьез — и монумент Робинзону, воздвигнутый Некодом Зингером, и приключения воскресшего Портоса, оказавшегося родственником всем до единого Раппопортам, и посещение Петером Шлемилем райского сада, вход в который скрывается в Геенне Огненной. Но все эти небывалые истории рассказываются очень убедительно, обрастают такими живыми подробностями из истории города и биографии автора и его многочисленных двойников и родственников (опять же непонятно — существующих на самом деле или выдуманных), что уже веришь и в то, что и Остап Бендер в Святой земле побывал (ну хоть его прототип — а был ли прототип, кстати?), и в семейные связи автора с Маршаком и Булгаковым (ну, а почему бы им и не быть правдой?):
Долг рассказчика, однако, возвращает меня в квартиру, где частично писался роман «Мастер и Маргарита». Со времени первого знакомства с сакральным для современников текстом прошло тринадцать роковых лет, когда, помогая Матанточке наводить порядок на антресолях, кузен Андре обнаружил в культурном слое, кроме пары рисунков-почеркушек Шагала и прочего, вполне ожиданного, архивного беспредела, старенькую пишущую машинку Ремингтон и залежи пожелтевшей писчей бумаги.
Так что если и не автор «Черновиков Иерусалима», то уж их лирический герой точно — и сам настоящий Мюнхгаузен, Пиноккио, у которого от вранья нос не растет, так что и за руку не поймаешь — то есть вдохновенный и сам себе верящий выдумщик, каким всем писателям изначально и полагалось быть. И выдуманный им Иерусалим — самый настоящий, гораздо настоящее всех остальных Иерусалимов.
Некод Зингер. Черновики Иерусалима. М., Русский Гулливер, 2013
