Открывая сборник средневековых стихов, современный читатель оказывается в положении европейца, попавшего на американский футбол. И называется игра вроде бы так же, и обстановка знакомая, но происходящее на поле вызывает вместо эстетического удовольствия полное недоумение. Правила игры под названием «поэзия» в средневековой Испании настолько отличались от привычных нам, что получить удовольствие от стихов еврейских поэтов так называемого «золотого века» (X-XII вв.) можно только разобравшись в том, за что именно в этой игре «начисляют очки», а за что «штрафуют».
Книгу «Песни Сиона» Иегуды Галеви, вышедшую в издательстве «Ладомир» в формате, максимально приближенном к «Литературным памятникам», можно считать революционной именно потому, что редактор-составитель Зоя Копельман и переводчик Шломо Крол впервые отказались адаптировать средневековые стихи к современным правилам игры в «поэзию», а наоборот, дали возможность читателю освоить новую незнакомую игру. Неудивительно, что «пользовательская инструкция» занимает в книге в 7(!) раз больше места, чем сами стихи, и включает не только литературоведческие статьи и комментарии Зои Копельман, но и статьи Шломо Крола и Франца Розенцвейга, посвященные принципам перевода.
По второму нехитрому правилу эту гемму затем нанизывают на нить сквозной рифмы-монорима, так что получается ожерелье - именно этим словом на арабском и на иврите называется рифма и стихосложение (араб. кафийа, ивр. харуз).
Третье правило касается содержания: очки в средневековой арабской и еврейской поэзии начисляются не за оригинальность идей, а за умение облечь заранее заданную тему-мотив (араб. ма’на, ивр. иньян), взятую из стандартного репертуара тематических жанров («стихи о любви», «стихи о вине», «стихи о войне» и.т.п.), в новую неожиданную «словесную оболочку» (арб. лафз, ивр. левуш), способную удивить читателя (или точнее слушателя) и обмануть его ожидания.
Эти правила – общие для чтения арабских и еврейских средневековых стихотворений, однако поэзия на иврите предполагала дополнительную игру, которая придает ей своеобразие и оригинальность и не позволяет рассматривать ее как эпигонскую по отношению к арабской.
Итак, для еврейской поэзии важно следующее, четвертое, правило: библейский пуризм – поэт может использовать только те языковые формы, которые встречаются в еврейской Библии. Этого правило имеет далеко идущие последствия: представьте, что современный русский поэт ограничит себя только теми словами и выражениями, которые встречаются в «Евгении Онегине». Практически каждое слово в его стихотворении будет вызывать у нас «резонанс» с изначальным «классическим» контекстом. Как раз такая имманентная интертекстуальность и является одним из самых интересных моментов игры средневекового еврейского поэта со слушателем, игры в «определи аллюзию и оцени, как оригинально я вплел ее в новый контекст».
И наконец, правило пятое гласит, что главный источник эстетического удовольствия в средневековой поэзии на иврите – это не самобытность, а гетерогенность, то есть многоуровневое взаимодействие и творческое напряжение между «арабским» и «библейским» началами: между просодическими особенностями древнееврейского языка и арабской метрикой; между светской тематикой и языком сакрального текста; между библейской фразеологией и новыми поэтическими формами, заимствованными у арабов; между «модернизмом» формы и архаичностью языка; между поэтическим вымыслом и языком «истинного Учения», которым он пользуется; между традиционной еврейской этикой и арабским идеалом «мужества» (мурувва), отразившимся в поэтических топосах.
Вооружившись этими правилами, откроем еще пахнущие типографской краской «Песни Сиона» и прочитаем первое стихотворение. Полюбуемся (по первому правилу) лишь начальной строкой:
Моя душа на Востоке – я в закатной стране.
Найду ли вкус я в еде и наслажденье в вине?
Строка эта (пожалуй, самая известная в средневековой еврейской поэзии) сохраняет в переводе Шломо Крола свою изысканную архитектуру. Для адаптированного к ивриту арабского размера басит очень удачно подобран русский эквивалент в виде дважды повторенного четвертого пеона и анапеста в обоих полустишиях (в книге есть подробная статья «От переводчика» с подробным обсуждением проблемы передачи метрики).
Ритм этот подчеркивает многоуровневый параллелизм и симметрию:
Моя душа / на Востоке / – я / в закатной стране (антитетический параллелизм: противопоставление)
Найду ли вкус я/ в еде / и наслажденье/ в вине? (синонимический параллелизм, усиление)
Параллелизм и симметрия подчеркивается внутренней рифмой между полустишиями (стране/вине; именно на эту нить потом будут нанизаны две остальные строки-бусины, см. правило второе), а также находит глубокое выражение в плане содержания: оппозиция души (в оригинале «сердца») и тела («я») выражается через противопоставление Востока и Запада, а этот внутренний разрыв в свою очередь выражается в невозможности души получать телесные наслаждения.
Должны ли мы в первую очередь восхититься оригинальной идеей Галеви о том, что, находясь на крайнем Западе, в Испании, он постоянно думает о свой духовной родине, Земле Израиля, оставшейся на Востоке, и от этих дум не может ни есть, ни пить? Если следовать третьему правилу, то нет. Эту идею придумал не он, еще за несколько столетий до него кордовский халиф Абд-ар-Рахман писал:
Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела
Привет передай непременно!
Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце
И все, что для сердца священно.
(пер. В. Потаповой)
Строка Галеви производила на слушателей такое впечатление не потому, что он придумал новый поэтический мотив (после Абд-ар-Рахмана он вошел в репертуар поэтических топосов-«общих мест»), а потому, что он выразил его на иврите в таком словесном облачении, которое поражает удивительной стройностью формы и неожиданной смысловой игрой, насладиться которой можно, только вспомнив четвертое правило («найди библейские аллюзии и оцени их в новом контексте»).
Когда Галеви говорит на библейском иврите про расстояние между Востоком (мизрах) и Западом (маарав) как выражении максимального разрыва, у читателя в сознании должен возникнуть «резонанс» с классической строкой из Псалмов (103:12): «Как далеко восток от запада (ки-рхок мизрах ми-маарав), так удалил Он от нас беззакония наши». Однако, по пятому правилу, самое интересное здесь – в соединении арабского и библейского контекстов, ведь для средневекового читателя Галеви слова Восток и Запад обозначают не только максимально далекие друг от друга стороны света, но и разные геополитические регионы арабо-мусульманского мира: Магриб и Машрик (Ближний Восток).
Противопоставление сердца (либби, в переводе «души») и тела тоже вызывает резонанс с библейским стихом, в котором Всевышний говорит про Иерусалимский храм: «и сердце Мое (либби) там во все дни» (3-Царств 9:3). Эта аллюзия придает строке дополнительное измерение. Мы вдруг понимаем, что сердце – это не просто орган мысли (в соответствии с древнееврейской фразеологией), и что Галеви не просто не может отделаться от дум о Востоке, а что речь также идет о мистическом незримом присутствии его души в месте Иерусалимского храма, при том, что сам он в то же время находится бесконечно далеко.
Второе полустишие тоже замечательно прежде всего оригинальным использованием «готового» мотива из библейского диалога царя Давида с Барзилаем (2-Царств 19:33-35):
И сказал царь Барзилаю: иди со мною, и я буду продовольствовать тебя в Иерусалиме.
Но Барзилай отвечал царю: долго ли мне осталось жить, чтоб идти с царем в Иерусалим?
Мне теперь восемьдесят лет; различу ли хорошее от худого? Узнает ли раб твой вкус в том, что буду есть, и в том, что буду пить? И буду ли в состоянии слышать голос певцов и певиц? Зачем же рабу твоему быть в тягость господину моему царю?
Галеви почти дословно переносит фразу Барзилая в свою строку и тем самым усиливает ее экзистенциальный смысл: что толку от земных благ, если ими невозможно насладиться?
Даже на примере одной строки видно, насколько увлекательной (и на удивление современной) может быть средневековая «игра в бисер» на стыке текстов и литератур. «Песни Сиона» могут сыграть роль катализатора интереса современных русскоязычных читателей к средневековой еврейской поэзии «золотого века», интереса, движимого не столько национально-культурными мотивами (все предыдущие сборники стихов Галеви выходили в сугубо еврейских издательствах), сколько универсальной литературно-эстетической ценностью этого феномена, достойной формата «Литературных памятников».
Нельзя, впрочем, не отметить некоторых особенностей долгожданного издания, создающих читателю ненужные препятствия на этом пути. Прежде всего, я опасаюсь, что книга может оказаться в магазине не на той полке. В то время как внутренний дизайн «Песен Сиона» выполнен в узнаваемом академичном формате, китчевая кроваво-черно-белая обложка скорее вызывает ассоциации с изданиями типа «Осторожно: сионизм!», ссылки на которые даже давать не хочется, чтобы не делать им лишнюю рекламу. Трудно избавиться от острого когнитивного диссонанса, беря в руки научное издание с такой обложкой.
Другая проблема – репрезентативность подбора стихов. Характеризуя разных поэтов «золотого века», переводчик и литератор XIII века Йехуда ал-Харизи говорил, что главное достоинство Иегуды Галеви – в разносторонности: его стихи одновременно легки в восприятии, глубоки по содержанию и изощренны по форме. Поэтический талант Галеви проявился в широчайшем спектре тематических жанров - от любовных шуток до покаянных молитв. Русскоязычному читателю же в качестве литературного памятника, который воздвиг себе поэт, предлагаются только 23 стихотворения, посвященные одной теме, возможно идеологически важной, но далеко не самой репрезентативной как для творчества Галеви, так и для средневековой поэзии на иврите в целом. Вряд ли в ближайшем будущем в формате «Литпамятников» Галеви издадут еще раз, потому обидно, что характерный для него и для других средневековых поэтов широчайший спектр светских и религиозных жанров останется только в примечаниях и послесловиях. Такой выбор издателей вызывает недоумение еще и потому, что исчерпывающая монография Зои Копельман, занимающая большую часть книги, охватывает все поэтическое творчество Галеви в самом широком контексте. Более того, в качестве иллюстраций в тексте Зои Копельман приводятся переводы других стихотворений Галеви самых разных жанров, но они никак не проиндексированы и не отражены в оглавлении, так что докопаться до них весьма непросто.
Вообще, соотношение основного сборника из 23 стихов Галеви (32 страницы) и различных дополнений и приложений к нему (302 страницы) кажется несоразмерным даже для научного издания. Подражаний Галеви позднейших авторов, причем в основном не самого высокого качества, в книге больше, чем стихотворений самого Галеви (чего стоит, например, такой перевод гимна Государства Израиль: «Не лишились мы надежды, / Светлой и отрадной: / Вновь узреть обетованный / край наш ненаглядный!»). В таком виде, книга скорее воспринимается не как заявленный авторский сборник средневекового поэта, а как хрестоматия по истории жанра «сиониды», где его стихотворения составляют почетный первый раздел.
Избыток дополнений и приложений чреват еще тем, что в нем может затеряться настоящая жемчужина – послесловие Франца Розенцвейга к его переводам стихотворений Иегуды Галеви на немецкий язык. Этот текст, впервые опубликованный здесь по-русски в прекрасном переводе Анны Глазовой – незаслуженно малоизвестный контрапункт к более поздней и бесконечно штудируемой «Задаче переводчика» Вальтера Биньямина. Осмелюсь утверждать, что ничего более глубокого о философских основаниях перевода в XX век написано не было. И потому хочется в качестве эпилога привести инструкцию Розенцвейга, обращенную к современному читателю Галеви и как нельзя более актуальную применительно к рецензируемой книге:
Как не допустить, чтобы читатель сборника вел себя как читатель, то есть как убедить его поглощать стихотворения не как черешни, а как персики: не переходить к следующему, не усвоив прежде первого, каждое в отдельности, с толком и мыслью о том, что они скоро кончатся и новых не будет?
Этой цели служат комментарии; разумеется, не только этой цели. Они выполняют долг и обычных примечаний, в которых читателю в вежливой и доступной форме излагают полезные для понимания текста вещи, ему наверняка не известные. Но главная цель другая: помочь читателю относиться к каждому стихотворению так, как его сочинил поэт, – в цельности и самостоятельности, и так, как его пели и слушали в том месте, для которого оно было предназначено. Читатель должен стать другом и гостем стихотворения, а не пожирателем.
Еще Иегуда Галеви:
Поймай меня, если сможешь
Сефер га-кузари
Перель и квартет Сандомирского исполняют Иегуду Галеви
И еще о поэзии:
Вокруг – неистовые звуки
«Кому весть подаю?» Текстологические заметки по поводу нового издания С. Парнок
