Питерский автор Александр Ласкин пишет в жанре документальной прозы достаточно давно. Два года назад он выпустил книгу "Гоголь-моголь". Ее главный герой, ныне забытый петербургский живописец Альфред Эберлинг, до революции писал на заказ портреты знатных особ, а при большевиках стал главным художником Гознака – изображал на государственных бумагах лики вождей. В судьбе Эберлинга писатель тогда разглядел "гоголевский" сюжет.
"Ангел, летящий на велосипеде" – это документальная повесть об Ольге Ваксель и Осипе Мандельштаме, истории романтического увлечения поэта, которое не вылилось в большую, настоящую любовь, но осталось увековеченным в нескольких прекрасных стихотворениях (самое известное: "На мертвых ресницах Исакий замерз…"). В литературоведении эта любовная история обычно рассматривается, так сказать, мандельштамоцентрично. Ласкин взглянул на историю с противоположной стороны, сосредоточившись на судьбе Ольги Ваксель. Эта "филологическая повесть" написана изящно, увлекательно, с большим знанием эпохи.
Ольга Ваксель (ее домашнее имя было Лютик) – "фигура трагическая и обреченная", пишет Ласкин. "Какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире», как говорила хорошо знавшая ее Надежда Мандельштам. Судьба Лютика непроста и прихотлива. Родилась Ольга в хорошей дворянской семье. Царскосельская барышня, красавица, посетительница студии Гумилева, в 20-е годы она пробовала себя в кино и журналистике. Была эксцентричной особой: велосипед предпочитала трамваю. Однажды, «в ресторане одной из фешенебельных ленинградских гостиниц, случайно познакомилась с вице-консулом Норвегии», дипломатом по имени Христиан, молодым человеком из обеспеченной семьи. В 1932 году вышла за него замуж и уехала в Норвегию. И там, в первый же день заграничной семейной жизни, застрелилась. Почему? Никто не знает. Необъяснимое, иррациональное всегда присутствовало в ее жизни и как будто нашло выход в смерти.
К самоубийству она готовилась тщательно. Своего девятилетнего сына от первого (не слишком удачного) брака в Норвегию не взяла, оставила с бабушкой в квартире на Таврической. Утром проводила мужа на работу, затем написала предсмертное стихотворение, вынула из ящика стола Христиана револьвер и...&&.
До Осипа Мандельштама весть о смерти Ольги дошла спустя два года (о том, что это было самоубийство, он так и не узнал до конца своих дней). Поэт написал на гибель Лютика одну из лучших в русской поэзии ХХ века эпитафий:
Bозможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и силе, –
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле. <…>
Я тяжкую память твою берегу,
Дичок, медвежонок, миньона,
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
Книга Ласкина не в последнюю очередь интересна нестандартными интерпретациями стихов Мандельштама. Например, смерть итальянской певицы ХIХ века Бозио в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…», по мнению Ласкина, «зарифмована» с мини-циклом на смерть Ольги Ваксель. И вообще, пишет он, «у Мандельштама перекликаются не только мысли и строчки, но и отдельные слова». Для подобного поэтического анализа явно недостаточно методов академической филологии, здесь требуются интуиция, знание биографического контекста, и, кроме прочего, – истории отношений поэта с Ольгой Ваксель, "слишком сложных и невыясненных", признает автор.
Вторая повесть называется "Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам" и посвящена Зое Томашевской – архитектору, дочери знаменитого филолога-"формалиста". Это вещь во многом «разговорная» и мемуарная. В воспроизведенных Ласкиным воспоминаниях собеседницы всплывают события питерской культурной жизни едва ли не за полвека. Литературоведение переплетается с разговорами об архитектуре, живописи, поэзии, политике, с повседневной жизнью Ленинграда 30–70-х годов прошлого века. Советские будни нетипичных советских людей показаны аполитичными, домашними. Здесь нет ни диссидентских кружков, ни проработок на партсобраниях, это обычная профессиональная и домашняя жизнь известных филологов, музыкантов, художников, писателей. Жизнь, в которую все-таки неизбежно включены идеология, война, скудный быт, но человеческое при этом всегда выше партийных догм. Среди персонажей повести – Шостакович, Ахматова, Бродский, Лотман, Аникушин, Томашевский, Гор…
Ласкин, беседуя с Зоей Томашевской о гениях «в творчестве и быту», узнавал что-то новое и о самом себе. Ее истории пробудили в нем воспоминания о тех временах, когда советская власть, быть может, накладывала множество внешних ограничений, но всё «разрешенное» переживалось во много раз более интенсивно. И даже поездки молодых гуманитариев в Эстонию приобретали в ту пору особенный смысл:
&&Тарту в те годы был не Тарту, а Лотман. Примерно так же, как Царское – Пушкин. Все, происходящее в этом городе, имело отношение к главной достопримечательности. <…>
Юрий Михайлович в самом деле больше походил не на ученого, а на гуру. Хотелось спросить его не о Пушкине или декабристах, а о том, для чего жить.
Как-то я сидел дома у одной его ученицы, а тут Лотман пришел вернуть мясорубку. <…> Было бы куда понятнее, если он вернул синхрофазотрон.
Еврейская тема в этом контексте определена, прежде всего, самими персонажами книги, и особенно героями второй повести, из мелочей и быта которых Ласкин воссоздает уникальную ткань времени, в рисунке которой нет ничего лишнего или случайного. Весь ХХ век отразился в судьбах, стихах, воспоминаниях Ваксель и Томашевской. Каждая оказалась в поле притяжения российских гениев. Обе были талантливы, необычны. На фоне исторических фигур и катаклизмов прошлого столетия их роль может кому-то показаться скромной, но без таких женщин любой век – неполон.
Больше ярких женщин:
Литература и математика
Любовь и боль
Слава и забвение
