О художниках писать так же сложно, как словами объяснять музыку. За образы и речь отвечают разные полушария мозга, а потому картины, как и музыку, пересказывать в лучшем случае непросто, в худшем — бессмысленно. О художниках писать так же непросто, как об их творчестве. Учитывая эти обстоятельства, можно оценить своеобразие сборника «Марк Шагал об искусстве и культуре», посвященного литературной деятельности художника. В сборник вошли стихи, статьи и лекции Шагала, прочитанные по самым разнообразным поводам и восстановленные по архивным материалам. Часть была написана по-французски, часть — на идише, родном языке Шагала. На идише он многие годы поддерживал переписку с еврейскими литераторами, выступал перед еврейскими общинами Нью-Йорка, Тель-Авива и Парижа, говорил о возрождении нации в Израиле и о трагедии Холокоста. «С точки зрения европейского читателя, это выглядит как подспудная сторона мира художника — мрачная, темная масса под сверкающей вершиной айсберга. Она покажется и вовсе зловещей, если учесть, что еврейско-идишская культура в конце концов практически исчезла в водовороте истории», – говорит в предисловии редактор Бенджамин Харшав.
Говоря на лекциях об изобразительном искусстве, Шагал прежде всего пытался объяснить собственную манеру, показать ее истоки и вписать свои картины в мировое художественное поле. Не самая легкая задача для человека, чей язык — живопись, а не слово. Однако Шагал старался быть понятным не только для искусствоведов и художников, он вообще считал, что «искусство ради искусства» - это гибель. Картины должны быть доступны для народа, люди должны иметь возможность увидеть и понять, что им хотел сказать художник. Еврейским же художникам Шагал отводил особое место в процессе создания нового искусства. «Новое» для Шагала включало в себя новый язык и живописи вообще, и еврейской живописи в особенности:
Мы должны выкинуть из головы все, что нам говорили посторонние (в том числе русский критик Стасов) — будто бы евреи не способны создать пластическое искусство. Как только евреи сбросили оковы традиции и взяли на себя смелость переосмыслить законы, ставившие под запрет пластическое искусство, они оказались не менее талантливыми художниками, чем признанные мастера других национальностей.&&
При этом Октябрьская революция в России и революции в живописи повлияли на Шагала одинаково сильно. Во время учебы в Париже для мальчика из Витебска даже цвет листвы стал открытием: такого не увидишь на родине, где основной цвет — коричневый.
Удивительно в Шагале не то, что он сумел найти свои темы в пене мультикультурности, в экспериментах авангардистов и мешанине идей. Двигаясь от авангарда к классическому искусству, на каждом шагу сталкиваясь с необходимостью самоидентификации (кто он — еврейский художник? Пролетарский? Сюрреалист? Мистик?) Шагал до конца жизни сохранил способность видеть что-то новое.
&&Вспоминаю, какими плодотворными были мои поездки в другие страны — в Голландию, Испанию, в Италию, Египет, Палестину — или просто по южным областям Франции. Там, на юге, меня поразило обилие зелени всевозможных оттенков — у себя на родине я никогда ничего подобного не видел. В Голландии я, как мне кажется, впервые увидел тот знакомый пульсирующий свет, какой бывает на склоне дня перед наступлением сумерек. В Италии я наслаждался умиротворенной красотой музеев, словно оживающих под лучами солнца. В Испании я черпал вдохновение в прошлом, овеянном мистикой и подчас чересчур жестоком, наслаждался гармонией ее небес и музыкой, созданной ее народом. А на Ближнем Востоке неожиданно обрел Библию и открыл некую часть самого себя.
И так же до конца жизни он сопротивлялся попыткам ограничить его национальной или идеологической принадлежностью, с одинаковым энтузиазмом в разные годы создавал декорации для еврейского пролетарского театра и панно для соборов и церквей. Сокрушался о разобщенности еврейских художников:
Еврейские художники (а я имею право говорить от их имени) чаще всего пауперы, без родины, без друзей, без «благодетелей», они вечно борются друг с другом и сами с собой и, похоже, не имеют никакого уважения друг к другу.
И возмущался, когда видел пренебрежение состоятельных евреев пластическим искусством:
Меня не удивляет то, как относятся к нам чужаки или враги. Нет, меня удивляет то, как все слои еврейского общества относятся к своим собственным художникам: они считают художников какими-то второсортными политическими агитаторами, не заслуживающими даже части того уважения, каким пользуются у нас писатели и театральные деятели…
Сам же регулярно печатался в газетах на идише, бывал в Палестине — куда, кстати говоря, приехал вместе с поэтом Хаимом Бяликом, о котором после его смерти написал статью.
Мы прибыли в Тель-Авив, и тут обнаружилось, что Бялик не только поэт, но и духовный правитель этого города. Вокруг нас — сплошная суета, потому что вон там, на той улице, живет Бялик. Все уличные торговцы, молодые и юркие, мигом закрывают лавочки, прекращают куплю-продажу и утыкаются в газеты: Бялик сказал то, Бялик написал се, Бялик тут, Бялик там! Если Дизенгоф (первый мэр Тель-Авива. — Прим. ред.) опоздал на ужин — ну, скорее всего, он встретил на улице Бялика, и они заговорились.
В попытке объяснить собственные взгляды на искусство и роль художника в общественной жизни Шагал порой противоречил себе, спорил с традициями и тут же говорил о духовном наследии. Составители сборника не пытались поймать Шагала на нестыковках и противоречиях и при этом не оставили читателя наедине с текстом. Каждая статья и лекция Шагала сопровождаются краткими пояснениями, когда, где и при каких обстоятельствах состоялась то или иное выступление. И уже в предисловии редактор сборника пишет:
Шагал не считал, что принадлежит к какому-то одному народу — ни в плане этнического самосознания, ни в плане художественного стиля, — в нем одновременно уживалось несколько сущностей, взаимно исключающих и в то же время дополняющих друг друга. Он поддерживал личные и профессиональные отношения с приверженцами разных идеологий, общаясь с ними на нескольких языках, и акцентировал свою принадлежность к той или иной группе в зависимости от ситуации.
Художник, как объясняет Шагал в одном из интервью, выражает себя в картинах, а язык живописи пластичнее и универсальнее, чем любой из человеческих языков, и в этом смысле сборник крайне показателен. Лучший способ понять, что такое Шагал, — увидеть его картины, его летающих невест, коров, хасидов, дома и звезды.
Я не писал картин как профессионал — для того чтобы их повесили на стенку. Но я говорил с моим народом — с моими корнями — на невероятном, неземном пластическом языке. Издали, как в мечтах, и при этом лицом к лицу. Потом был экспрессионизм, за ним — сюрреализм. Потому что лишь крайняя степень свободы позволяет сдвинуть горы. Свобода от самого себя и от всего, что есть во мне, в тебе, в вас, — вот самый яркий и самый прозрачный из всех цветов, только он один и есть конечное выражение души.
Если вы далеко от музея, можно еще почитать:
Белла Шагал о муже, доме и семье
Вирджиния Хаггард – между первой и второй женой Шагала
Тест: что вы таки знаете о Шагале после всего прочитанного
