Конечно, писать об этой книге должен кто-то другой. Старше, приближеннее, в конце концов умнее, opinion leader, в общем. А я кто? — так, школьница. Но дело в том, что такие названия, какое дал своему труду Соломон Волков, мне встречались чаще всего — не сказать последний раз — на обложках учебников. И этот том, увесистый и гладкий, — кажется, с той же полки, откуда стаскивают в библиотеке за три дня до экзамена затертые хрестоматии для похмельных мучеников.
В какой-то момент Сталин решил, что наиболее эффективным методом будет грубое запугивание. Интеллектуалы испугались, но их «роман» со Сталиным, а значит, и с советской властью, навсегда лишился романтического флёра первой любви.
От одного «знакомого» к другому автор и перемещается, будто на светской тусовке с бокалом в руке — одному помахал, с другим поручкался. И плавный рассказ его иногда перебивается как будто светскими сплетнями. Что было бы, наверное, неплохо, если бы он не поправлялся тут же — великие! И прелесть сплетен — признака человечности — моментально улетучивается. Правда, остается человечность самого автора, которой в учебниках не найдешь. В самом деле, это очень важно, особенно для человека, который выстраивает повествование так поименно-хронологически, очень гладко, но без единой ссылки, — степень доверия к нему должна быть очень высока.
Я познакомился со Львом Гумилевым в 1966 году, когда после смерти Ахматовой ее близкие решали вопрос о процедуре панихиды. Меня, тогда молодого скрипача, студента Ленинградской консерватории, пригласили, чтобы выбрать, какую музыку можно исполнить на гражданской церемонии в Союзе писателей. Я предложил Баха, зная, как его любила Ахматова. Невысокий картавящий Гумилев быстро и решительно возразил: «Нет, только православного композитора!»
В «Истории культуры» Волков как будто установил себе планку учебника средней школы — очень высокую планку, и аккуратная безапелляционность, все эти опущенные «очевидно», подкрепляется как раз первыми двумя страницами благодарностей. Волков пишет про тех, кого знает и любит, - это несомненно. Теперь хочется понять, за что любит, и — еще сильнее — за что любят его. Ясно, что его отношения с действующими лицами повествования все же выходят за рамки довлатовского «Вашими замечаниями категорически не согласен тчк Шостакович». Тот же Довлатов удивлялся, что Волков Бродскому возражал. Он действительно со многими общался; насколько близко — мы не узнаем никогда. Вот он сообщает в интервью Татьяне Бек, что учился со Спиваковым («Про нас так и говорили: Спиваков и Волков»). Рассказывая про Цветаеву, он добавляет: самым преданным из ее известных мне поклонников был Бродский. А читается: самым известным из преданных.
Жизнь у Довлатова была авантюрная: высоченный красавец знойного южного типа, смахивавший на киноактера Омара Шарифа, он, будучи призван в армию, несколько лет прослужил в охране исправительно-трудового лагеря на севере страны, потом работал гидом, журналистом, занимался фарцовкой, много пил и часто буянил.
Если бы я не видела Волкова на фотографии, он бы представлялся мне психоаналитиком из какого-нибудь «Analise This» — такой еврейский дядечка, сидит себе в Лос-Анджелесе, или где там, охотно разговаривает, да еще слушает группу «ДДТ», как в интервью признавался. Но это только кажется, что все еврейские дядечки похожи. Они обычно отличаются набором комплексов. На самом деле Волков — профессиональный интервьюер и действительно неплохой психолог. Иначе бы у него просто ничего не получилось. В конце концов, не от музыкальных вкусов зависит, какого выберешь аналитика. Но профессиональный аналитик о них и не расскажет никогда, а Волков нет-нет, да и проговорится. Но при этом, когда читаешь его журчащий рассказ, появляется острое желание посмотреть, узнать, припомнить, докопаться — как все было на самом деле. За этим, собственно, учебники и нужны — не учиться же по ним?
Еще рассуждения разных людей об увиденном или додуманном:
Александра Кана
Сергея Капицы
Ларисы Миллер
Инны Лиснянской
