Переводы выполнялись в семинаре Валерия Дымшица в 2000–2006 годах. Как пишет сам Дымшиц, «профессиональные литераторы начали осваивать язык и переводить». То есть переводчики и поэты, не владеющие идишем (Сергей Степанов, Александра Глебовская, Валерий Шубинский), работали с идишистами (Игорь Булатовский, Валерий Дымшиц, Исроэл Некрасов, Валентина Федченко). В целом стандартный цикл, улучшенный вариант работы по подстрочникам. И результат был бы стандартным и требующим пристального интереса к содержанию, если бы не один нюанс — в книге нет оригиналов, нет параллельных текстов на идише.
Обычное положение чужой литературы таково: либо где-то там есть живой язык, бегает по лесам. Либо где-то есть его труп, в банке с формалином. Положение дел диктует переводчику подход.
В книге на этот счет есть развернутая концепция. Идишская литература рассматривается как литература законченная, по примеру древних классических литератур. В предисловии Валерий Дымшиц пишет о предвоенном расцвете идишской поэзии — расцвете, которым идишская литература и закончилась. Двое из авторов, Гальперн и Ландау, успели умереть вовремя — в 30-е. Остальных ждало горькое будущее.
«После Катастрофы идиш стал языком в самом высшем, в самом последнем смысле этого слова: языком, в котором остались одни поэты и почти не осталось читателей». Каждый автор, как рассказывается, умирал в безвестности, теряя аудиторию. «Голос этого замечательного поэта остался почти не услышанным». А тот «увидел падение читательского интереса и молодое поколение, которое уже не знало идиша». О Мангере же, который был младше других и дожил до Вудстока и «Эбби роуд», в комментарии прямо так и сказано: «ему, как и другим еврейским поэтам, стало не для кого писать».
Ясно, что физическое уничтожение европейского еврейства, распад местечкового уклада, массовая эмиграция из Восточной Европы тех, кто уцелел, ― все свидетельствует об исчезновении идишской культуры. Более того, Дымшиц, как участник и организатор многолетних полевых экспедиций, думаю, особенно явственно замечает исчезновение уже самых последних реликтов той прежней жизни и культуры.
В общем, это похоронная книга. Ее идея сводится к тому, что идишская культура закончилась и можно подбивать счета, подсчитывать сдачу. Предаваться светлой грусти. В тени мацев.
Я, конечно, не согласен с таким взглядом. Да, штетл погиб. Но идишская культура в целом имеет отличие от римской ― на свете много евреев. (Римляне ― плохой пример. Они еще стреляют сигареты у баров города Рима. И греки тоже живы. Куда ни погляди ― никто не умирает. Тем более ― евреи.) Евреи есть. Идиш ― часть их самоидентификации.
Пока та, довоенная идишская культура отходила в небытие, народилась культура новая. Движение, заметное в последнее десятилетие, — люди, поющие на идише. Не только в Северной Америке, но и у нас. Псой Короленко, Дэниел Кан, Дмитрий (Зуся) Слепович и десяток других. С восковых валиков песенки пошли на youtube. Штетл исчез, но местечковая культура переехала в берлинские клубы и московские кабаки. Не так уж далеко от варшавских кабаре Ицика Мангера. Огни горят.
Исполнители эти имеют одну общую черту ― они занимаются популяризацией идиша. Они переводят, поют на двух-трех языках. Действия их совершенно сознательны. (Я помню, как злился Кан, узнав, что петербургская публика не читала Суцкевера. Он топал ногами и говорил, что Суцкевер ― лучший поэт и следует его немедля прочесть. Пусть даже и в переводе.) Они сочиняют новые песни, играют народный и классовый фольклор и создают коллаборации и миражи. Если говорить об идишской поэзии, то в репертуаре одного только Кана есть Ицик Мангер, Авром Суцкевер, Мордехай Гебиртиг, Марк Варшавский, Мани Лейб, Морис Розенфельд. У гроба, так сказать, играет жизнь младая.
Эти исполнители хватаются за любую возможность популяризации. Когда Зуся Слепович пел петербургским панкам Штот Бобруйск, его вполне устраивало, что они понимают только одно слово и утробно ревут в восторге: В Бобруйск, жывотное! Думаю, в Нью-Йорке Зуся действует сходно.
У этих исполнителей, да, есть аудитория. Широкое бедное сословие с 10 идишскими словами во рту. Эти слушатели не владеют идишем как родным языком, но они сохраняют свой ничтожный словарный запас и под влиянием культурной пропаганды новейшего времени расширяют его. Такой подход ― вовлекающий, кажется мне самым правильным сейчас для идишской культуры.
Собственно, из-за того, что существует эта публика, знающая слова и выражения: аид, гой, шикса, мейдале, йингале, момзер, куш мир ин тухес ун зай гезунд, а также дрек мит фефер и, наконец, а шейнем данк ― из-за них перераспределился вес. Язык мог бы лежать под монументом, но теперь он разошелся по этой малограмотной аудитории. Ничего не поделаешь, аудитории могло бы вовсе не быть, но она есть и она такова. Таков идиш здесь и сейчас. Кажется, этой аудитории нужны двуязычные издания, раз уж она слушает двуязычные песенки. Можно отвернуться от аудитории, но зачем.
В конце концов, сначала эти евреи были плохи тем, что говорили и писали на жаргоне. Потом они доразвились и стали писать пристойные стихи, но тут грянул Холокост вкупе с советской властью, и теперь эти евреи плохи тем, что слишком плохо говорят на своем плохом жаргоне. Тем не менее, живой язык лучше, чем мертвый, собака лучше льва, свадьба лучше похорон. Хотя на похоронах больше порядка.
(Между прочим, если книга — кладбище, то в ней требуются даты, как обычно и пишут на могилах. Их напрасно нет, это прояснило бы ситуацию. Стало бы видно, что сборник составляют не 1920-1930-е, а стихи за куда более продолжительный период — с 1910-х до 1950-х.)
Есть давнишний спор о возможности поэтических переводов вообще. Я не буду изображать беспристрастность, я мало верю в поэтические переводы. Я сторонник подстрочников, комментариев и чтения оригинала. Но в случае идиша оригинал, параллельный текст нужен гораздо больше, чем в случае любого другого языка. Потому что интерес к идишской культуре предполагает интерес к языку. Вышеуказанный бейсик восточно-европейского еврея — неприкосновенный словарный запас — дает возможность с чего-то начать. Папины шутки. Детство с сестрами Бэрри. Потом приходят двуязычные песенки. Потом, как можно представить, начинается уже средняя школа ― школа письменных двуязычных текстов.
Поэты, представленные в книге, интересны тем, что они — еврейские символисты. Построить символизм на таком сложном материале, как идиш — грандиозная задача, требующая большой самостоятельности: здесь и фольклор другой, и бог другой. Эта задача была выполнена с нетривиальными результатами и с большой пользой для языка. Я не стану разбирать конкретные тексты, это чревато вкусовщиной. Куда важнее сказать, что если эти пять поэтов действительно велики (а в предисловии сказано, что они «великие» поэты), то именно тем, что они суть язык. Они милы тем, что они воплощают язык. Мангер с его англо-галицийским акцентом, Гальперн с шуточками а-ля Гейне, Зиша Ландау с его олейниковской нежностью и ужасным юмором Поплавского, и эсер Мани Лейб, и Г. Лейвик — настолько анемичный поэт, что даже не придумал себе полного имени.
В мае, на презентации «Бумажных мостов», публика, объективно выпив водки, вышла курить на крыльцо. Шел сильный дождь. Живая собака бежала мимо мертвого каменного льва. За разговорами выяснилось, что все ждали билингвы, двуязычной книги. Ждали двуязычной декламации и пения здесь и сейчас. Особенно рьяные требовали выкинуть прекрасные иллюстрации Давида Гобермана и вместо них поставить идишский текст. Теперь также идет дождь и, насколько я понимаю, аудитория по-прежнему ждет двуязычных книг.
Продолжение дискуссии: Открытое письмо Валерия Дымшица Илье Магину
